Однако бывали минуты, часы — отчаяния, сомнения, недуга, — когда простой дружбы Шопену оказывалось недостаточно. С тех пор как его оставила невеста, он ходил точно потерянный; ему нужна была женщина, которая стала бы ему сестрой, матерью, ну и любовницей тоже. Впрочем, это последнее условие было далеко не основным, физическая близость мало для него значила и всякий раз оставляла ощущение пустоты и даже отвращения. В ту зиму 1837 года во всех гостиных, отмеченных его робким появлением, случалось ему видеть приятельницу Генриха Гейне, Листа, семьи Виардо, нежную привязанность Делакруа — Жорж Санд. Когда маэстро садился за фортепьяно, романистка устраивалась чуть ли не у самых его ног, пожирая его взглядом. Жорж постарела с того времени, когда легко взбегала по лестнице в мастерскую Делакруа, а ее оригинальность заявляла о себе уж слишком вызывающе. Еще больше, нежели успехом своих романов, она обращала на себя внимание панталонами, сигарами и пылкой дружбой с Мари Дорваль. «Он будет моим», — решила она при первой же встрече с Шопеном. Теперь у нее, совсем как у Мари д’Агу — и пусть та не важничает, — появится свой музыкант. Шопен угадал ее намерения и попытался было обратиться в бегство: «Какая пренеприятная женщина эта Санд, да и женщина ли она вообще — я начинаю сомневаться». Однако Санд оказалась не только прекрасной музыканткой, но и милейшим существом — она источала столько задора и обаяния, и все это без малейшего кокетства, что первое неприятное впечатление вскоре рассеялось. Она сумела окружить его материнской заботой, и в октябре 1837 года Шопен, беспомощный, словно малое дитя, спеленатый по рукам и ногам, уже безраздельно принадлежал ей. Он слушается ее во всем, рояль перекочевал к ней, и теперь уже она, а не Шопен приглашает старого друга к себе: «Апрель 1838 года. Дорогой Лакруа, я отбываю завтра в пять утра, и мне очень не хотелось бы уехать, не попрощавшись с вами и не сказав вам, что „Медея“ — чудесна, восхитительна, душераздирающа. Все-таки вы превосходный мазила. Надеюсь, вы непременно придете, если я скажу, что Шопен будет играть для узкого круга у рояля, — ведь именно тогда он неповторим. Приходите в полночь, если вы не слишком соня, а когда встретите кого-нибудь из общих знакомых, не говорите им ничего: Шопен без памяти боится Вельшей. Если же не зайдете — прощайте и постарайтесь хоть немножко меня любить. Жорж».
Делакруа, надо полагать, был рад этой связи: наконец-то за милым малышом присмотрят и у Жорж будет любовник, достойный ее, а Шопеном не завладеет какая-нибудь ревнивая и скучная особа. Делакруа доподлинно известно, что его подруга, слывущая чуть ли не распутницей, лучше молвы, которая о ней ходит; он зовет ее «милой подругой», «милой сестрой» и пишет ей: «Вы достойны любви, в вас нет ни жеманства, ни кокетства». Кто-кто, а уж он-то знает: Жорж нужна не столько близость, сколько ежеминутная уверенность в том, что близость возможна; она из тех женщин, которые заводят роман с кем попало — был бы мужчина в доме, — а когда он есть, не слишком в нем нуждаются. Таким образом, романистка совершенно искренне убеждена в своей добродетели, ибо у нее не бывает двух любовников единовременно; однако для того, чтобы сохранить ее дружбу, надо постоянно показывать ей, что она желанна. В ноябре 1843 года Делакруа пишет ей игривое послание: «Когда вечером, усталый, я бросаюсь в объятия своей постели, последней подруги, последнего прибежища, — я вступаю во внутреннюю жизнь. Пока тело покоится, душа, как видно, разгуливает на свободе. И вообразите: в трех случаях из пяти моя плутовка душа — с вами и, хоть она и душа, ведет себя самым неподобающим образом; не свидетельство ли это того, что некогда я посещал вас чаще, нежели в своем теперешнем пагубном обличье художника. Быть может, прежде я был султаном, а вы звались Зулейкой или Зетюсбе»[572].
Но не все письма столь беспечны. Пройдет совсем немного времени, и Делакруа напишет: «Вы умеете бодростью духа развеять тоску и безразличие. Я изо всех сил стараюсь подражать вам, но поверьте, для этого нужна крепкая броня». Делакруа грустит в этот день, потому что Жорж и Шопен уехали в Ноан.
Эта парочка съездила на Балеарские острова, а потом в Париже вновь стала неразлучна с Делакруа. Сначала они поселились вдвоем на улице Пигаль, затем заняли две отдельные квартиры в «сите д’Орлеан» — начало улицы Тэбу. На раздельном существовании настоял целомудренный и старомодный Шопен: мол, так и уроки удобнее давать, а к Жорж он приходит обыкновенным гостем, хотя его Плейль[573] по-прежнему красуется в ее гостиной. Жардиньерки и китайские вазы всегда полны цветами — Жорж любит их не меньше, чем Шопен; Делакруа проявил исключительную щедрость, украсив квартиру картинами, среди которых — «Шабаш» в духе Гойи. Они много принимают; у них бывают все обитатели «сите д’Орлеан» во главе с госпожой Марлиани, кроме того, — братья Мюссе и Бальзак, относящийся к Санд, подобно Делакруа («Это было бы дивно, но…»), затем — Ортанс Аллар[574], любовница стольких знаменитостей, список которых открыл Шатобриан. К Шопену ходят поляки — князья Сапега и Чарторыйский, Мицкевич[575], а также семейство Джеймса Ротшильда[576].
572
573
«
575