В дни приемов Шопен с нетерпением ожидает прихода Делакруа, выбегает навстречу, засыпает вопросами, словно дитя, чем забавляет знаменитого мэтра: «Где вам шили эти сапоги? — У Раппа, улица Фейдо. — Правда ли, что они сидят лучше, нежели брауновские, хотя те дороже?» В ответ на мальчишество Шопена в Делакруа пробуждается бывалый щеголь: «В сущности от одежды требуется одно: чтоб она была теплой и притом не слишком тяжелой». Жорж слышит и смеется: как легкомысленны ее обожаемые гении. «Что думает Делакруа о до-фантазии Моцарта, которую играли вчера у княгини Марселины? — Торжественно, местами почти жутко. В безмятежный покой Моцарт внес крупицу сладостной и щемящей грусти. — Нельзя ли попросить Полину спеть арию из „Женитьбы“?[577] Сегодня разговоры нагоняют на меня тоску».
Друзья с усмешкой поглядывают на середину гостиной. Там за круглым столом разгоряченная и растрепанная, кого-то в чем-то убеждающая Жорж Санд собрала род политического клуба. Бородатый, красный, потный Пьер Леру[578], кичащийся своим происхождением из народа, в сотый раз излагает теорию социального мистицизма: «Руссо сказал: человек рождается добрым». «Какой дурак!» — роняет Делакруа со вздохом и не слишком тихо. Если Санд завелась, ее уже не остановишь: она без ума от своих дружков, навзрыд хохочет над их студенческими шуточками, запускает пальцы в общую табакерку. Появляется Бокаж[579], актер, пользующийся необычным успехом у женщин, бросается к ее ногам и разыгрывает объяснение в любви, которое завершается поцелуем. «Она — чудовище, — бормочет Шопен, — я ее ненавижу, она меня убивает».
Когда Делакруа настроен благодушно, он его успокаивает, а если случается, что он и раздражен, — берет Шопена под руку и уводит к себе в мастерскую, расположенную тут же, через две улицы. В просторной, тихой мастерской, где покоятся на мольбертах предстающие еще более фантастическими при свете керосиновой лампы неоконченные «Крестоносцы» и «Правосудие Траяна», Делакруа подолгу расспрашивает Шопена о музыке, в которой разбирается не хуже, чем в живописи. Шопен же в живописи смыслит мало; глядя на картины, задает вопросы более из вежливости, а объяснения Делакруа выслушивает рассеянно. Однако наивные вопросы музыканта позволяли Делакруа гораздо глубже проникнуть в таинства живописного искусства, нежели беседы с покорными учениками.
Но не шел Шопену на пользу парижский воздух, а парижский образ жизни (он — в свете, она — в кругу политической и театральной богемы) поминутно грозил внести разлад во взаимоотношения с Жорж Санд. И вот, стоило ему закашлять посильнее или устроить неприятную сцену — они немедля собирались в Ноан, строго-настрого наказав Делакруа приезжать поскорее проведать его «дорогого Шопена, Шопенчика, Шопинетту».
Ноан вносил струю свежего воздуха в жизнь сорокалетнего Делакруа, как некогда Вальмон — в жизнь задумчивого мальчика, а позднее для пожилого светского франта подобной отдушиной станет замок кузена Беррье в Ожервиле. Итак, Делакруа отправляется в Ноан; до Шатору ехали дилижансом, там пересаживались на тарантас, следовавший из центра департамента в Лашартр; вот он остановился у въезда в поселок: несколько ферм жмутся вокруг романской церкви, затененной кронами столетних вязов; решетка, за ней — маленький замок в стиле Людовика XV и двор, окруженный службами, посреди которого под неусыпным надзором автора «Индианы» произрастает белая с красными пятнышками катальпа[580]. На шум из окон выглядывают головки. Жорж, в синей блузе, какие носят пастухи, а она надевает для писания романов, спешит навстречу гостю, машет кружевным платочком Шопен, сотрясает стены радостным смехом здоровенный Гржимайло. Морис[581] и Соланж держатся поодаль, робея в присутствии мэтра, вовсе не склонного к заигрыванию с детьми, а с ними — два-три приживала, которым Делакруа, по-видимому, не слишком рад. Похваляясь отделкой под мрамор, исполненной какими-то «странствующими подмастерьями»[582], Жорж ведет гостя по лестнице в его комнату, расположенную в глубине выложенного плиткой коридора. Горничная распаковывает багаж, старательно уложенный Женни: костюм из белой нанки на случай сильной жары, вязаный жакет на прохладные вечера, пузырьки с микстурой, коробочки с красками; книг мало — их здесь и без того полным-полно, но, может быть, Делакруа захватил с собой «Придворного» — этот недавно открытый им трактат о светской морали испанского иезуита Бальтасара Грасиана[583], или последний роман Сю.
578
579
581
583