Дом в Ноане отличался простотой и потому с годами не утратил очарования. Здесь Санд окружала себя своим маленьким мирком и хозяйничала на свой лад, и не требовалось ей дополнительных развлечений, не приходилось, как в Париже, принимать кого попало. Шопен устраивал сцены ревности, и дело доходило до разрыва всякий раз, когда вваливались какие-нибудь горланистые и развязные прихлебатели; поначалу Санд эти сцены даже льстили, а потом стали всерьез огорчать — ведь у нее было добрейшее сердце. К приезду Делакруа дом очищался от назойливых посетителей, ибо их брата Делакруа на дух не переносил. Шопен взрослым предпочитал детское общество; он затевал игры, придумывал шарады, выряжаясь то старой англичанкой, то австрийским императором. А дети баронессы Дюдеван были чудо как хороши. Морис, фантазер, со склонностью к живописи, оказался впоследствии подавленным личностью матери. Соланж, красивенькая тринадцатилетняя злючка, уже испытывала свои чары на приезжающих; мать она ненавидела и изо всех сил старалась поссорить ее с друзьями.
Итак, политики всякого толка изгнаны из Ноана; Делакруа даже рад, что не приехал Бальзак: «Я вовсе не огорчен: этот болтун разрушил бы наш беспечный союз». Лишь одна гостья по душе всем троим — Полина Виардо, поющая им под аккомпанемент Шопена давно позабытые чарующие арии Порпора[584] и Мартини[585].
Чудесные, незабываемые дни в Ноане Делакруа запечатлел на полотне. Композитор сидит за фортепьяно, позади него, в полумраке — Жорж Санд, олицетворенное вдохновение; так, положив руку на плечо возлюбленного и тихонько подбадривая: «Смелее, бархатные пальчики!» — стояла она обычно, когда тот импровизировал. В эти минуты и зародилась уникальная страница в творчестве Делакруа: ни разу ни одна другая сцена из современной жизни не показалась ему достойной воплощения на холсте. На всем огромном этюде, выполненном в размытых сероватых тонах, Делакруа завершил только голову Шопена, предрекая тем самым печальную участь картины. Ее будущий владелец, смекнув, какой барыш можно извлечь из портрета Шопена работы Делакруа, вырежет голову, — теперь портрет хранится в Лувре. Музыка, любовь и дружба — их неповторимый союз и мечтал воссоздать Делакруа. Вечера в Ноане дышат простотой и безыскусственностью, редкими в ту романтическую пору; но пусть расскажет о них сама Жорж Санд: «Шопен за роялем, не замечает, что мы его слушаем. Что-то сочиняет, словно нащупывает. Прерывается. „Ну же, ну! — восклицает Делакруа. — Вещь не закончена! — Не начата — одни рефлексы, тени да смутные очертания, никак не желающие оформляться… Я ищу цвет, а не нахожу даже рисунка. — Одно нельзя получить без другого, — возражает Делакруа, — но вы непременно найдете их вместе. — А если я найду только лунный свет? — Это и будет рефлекс рефлекса“». («Впечатления и воспоминания»).
А вот отрывок из письма Делакруа: «По временам в открытое окно врываются звуки фортепьяно — Шопен работает на своей половине, — а вместе с музыкой — запах роз и песнь соловья. Слишком прекрасна эта жизнь, расплачиваться за ее легкость придется упорным трудом». Таков Делакруа: все в нем — упорная воля, устремленная к величию. По возвращении в Париж он, невзирая на жару, принимается «работать, как вол», чтобы праздность не стала привычкой, чтобы тоска не одолела вновь.
Два месяца, проведенные в Ноане летом 1842 года, были, возможно, самыми счастливыми в жизни Делакруа. Одно из строений в левом углу двора оборудовали под мастерскую — вовсе без работы он не может, но работает играючи: дает уроки Морису, пишет «Воспитание Марии»[586].
Поскольку он не захватил холста достаточного размера, Жорж отдала ему кусок тика, приготовленный для корсетов. Здесь он впервые пишет цветы: огромные букеты, собранные на прогулках, быстро увядающие и снова восполняемые, благоухающие по коридорам запахом свежего сена. Устроившись за школьной партой, Санд тоже работает: пятнадцать страниц за утро, без единой помарки, красивым, ровным почерком. Она пишет «Консуэло» — лучшую свою книгу, единственный роман, который по-настоящему нравится Делакруа; в нем — отголосок их музыкальных вечеров, история женщины-ангела, певицы, утешительницы: так, по-видимому, представляла Санд свою роль подле Шопена. После возвращения с Балеарских островов физическая близость занимала так мало места в их отношениях, что сочинительница и впрямь сочла себя чуть ли не святой.