Однако столь возвышенной связи не выдержали нервы ни той, ни другого. Жорж начинает вздыхать: дескать, свою молодость она принесла в жертву здоровью Шопена, а тот, капризный и балованный ребенок, подверженный внезапным вспышкам гнева, то и дело причиняет ей боль, ставя в пример изысканных полек и подтрунивая над ее нагловатыми приятелями из демократов. И потому каждое лето Санд непременно зазывала Делакруа в Ноан. «Нескончаемые беседы и прогулки» вдвоем с Делакруа всегда приводили Шопена в хорошее расположение духа. Санд же находила в своем госте замечательного собеседника и снисходительного поверенного всех своих тайн. Но счастливым дням 1842 года не суждено было повториться ни на следующее лето, ни после. Санд — ей шло уже к сорока — становилась все несдержаннее и, наконец, отвела душу в очередном романе, где, то ли умышленно, то ли нет, вывела Шопена в образе князя Кароля, человека очаровательного, но, по сути, вполне заурядного. Сама же она — Лукреция Флориани[587], муза любви, — женщина значительно более земная, нежели Консуэло; как и во всех плохих романах, героиня страдает и погибает, став жертвой бессердечия князя. Дописав последнюю страницу, Санд созвала всех друзей слушать избранные отрывки. По мере того, как она читала, гости в ужасе переглядывались — сейчас Шопен узнает себя, вскочит, хлопнет дверью, — но ничего подобного не произошло: Санд выслушала похвалы с невиннейшей из улыбок, Делакруа же отправился провожать Шопена, приготовясь к буре, к приступу бешенства, которому только хорошее воспитание помешало излиться раньше. Однако тот лишь превозносил роман. Решительно — непредсказуемый народ эти славяне.
Начиная с 1845 года мыслями Жорж Санд полностью завладели политики и философы: Пердигье[588], Леру и даже Ламенне[589], откровенно ее презиравший. В последний раз Делакруа посетил Ноан летом 1846 года, но там уже все переменилось. Полным-полно каких-то бородатых, велеречивых и пустопорожних болтунов, нескончаемыми спорами нарушающих покой в часы работы; замолк рояль Шопена, забросил кисти раздосадованный Делакруа. Соланж бродит из комнаты в комнату и сеет склоку; она, заметим, стала красоткой — сегодня обвенчана с соседним помещиком, завтра без ума от скульптора Клезенже. Последнего Делакруа встречал у Буассара — ни гренадерские плечи, ни бравурная речь, ни пустоватые эротические скульптуры не пришлись ему по душе. Вечерами вместо музыки — стук домино; Шопен тихонько негодует, а Жорж корит его за скверное расположение духа: сама она уже пристрастилась к игре. Санд, несмотря на протесты Шопена, приютила какую-то девушку, и Соланж исходит ненавистью, отчасти потому, что та очень хороша; назревает ссора.
Зима 1847 года выдалась суровой, и Шопен перенес ее очень тяжело. По вечерам Делакруа пробирается по снегу из мастерской к Жорж Санд справиться о его здоровье и слышит ответ: «Сегодня миленький Шопенчик нам немножко поиграл». Когда Соланж выходит за своего Клезенже, все вдруг становятся непривычно чопорными; Санд в роли добропорядочной матери семейства просит совета у Делакруа, а тот отвечает с осторожностью нотариуса, однако в конце добавляет: «Чистое, непосредственное чувство скорее найдет дорогу к истине, нежели хитроумный расчет, к которому не преминул бы прибегнуть такой умудренный старец, как я». Но Соланж ссорится с матерью из-за денег и увлекает Шопена на свою сторону; происходит разрыв.
Июльским утром Шопен ворвался в мастерскую, потрясая письмом от Санд, которую Делакруа в сердцах называет «госпожа»: «Письмо и вправду чудовищно, в нем прорвались наружу накопившиеся злоба и раздражение; а по временам — и такой контраст меня бы даже позабавил, если бы вся история не была столь печальна, — вместо женщины вдруг говорит писательница, расточая тирады, более уместные в романе или философской проповеди». Месяц спустя он выражает Санд свои соболезнования: «И когда вторгается в нее (жизнь) душераздирающая боль, невольно задаешься вопросом, кому служили пищей мы сами и наши бедные сердца. Так будем же прозябать, избегая привязанностей и любви, поскольку они почти неизбежно влекут за собой неизъяснимые муки». В другом письме Делакруа как будто бы вполне сочувствует роли жертвы, которую взяла на себя Санд. Совершенно искренне звучат в его устах «душераздирающая боль» и «неизъяснимые муки», но сам он не может не порадоваться, что от подобных ударов избавлен. Никогда с госпожой де Форже ему не придется испытать того, что десятки раз переживал Шопен, принужденный вмешиваться в ссоры между матерью и дочерью, попрекающих друг друга любовниками; в такие минуты особенно чувствовалось, что мать Жорж была из низов. Простонародное проявлялось в романистке все с большей силой; утонченность ей опротивела — требовались более грубые удовольствия. С этого времени Делакруа станет видеться с ней реже; отношения сохраняются, но она прекрасно знает, что он предпочитает Шопена. Дружба переходит в прохладное взаимоуважение.
588
589