В Ноане Делакруа полюбил деревню, на которую теперь был готов променять аккуратные парки, полюбил сельский быт, обилие горшков с цветами на окнах; ему нравилось возиться в саду, сажать, прививать. В 1844 году он арендовал крошечный домишко в Шанрозе, близ леса Сенар, по соседству с дачей Вийо. В летние месяцы, лишь только выдавалась пара свободных дней, он вместе с Женни бежал сюда из Парижа. Когда произошла революция 1848 года, Делакруа находился в Шанрозе; весть о народном восстании повергает его в ужас, он не колеблясь становится на сторону всех «добропорядочных» людей.
Прежний автор «Свободы на баррикадах» пишет: «На наших глазах произошла чудовищная катастрофа, и я целый месяц ходил с ощущением, что мне на голову обрушился дом; мой выбор сделан: я похоронил прежнего Делакруа, а вместе с ним — надежды и мечты о будущем; теперь я вспоминаю о нем хладнокровно, словно это был другой человек… Все мы обратимся в сброд, кишащий у алтаря отчизны… Я знавал пламенных энтузиастов, но те были молоды».
С тревогой думает он о Санд, из газет узнает, что она, подобно Теруань де Мерикур[590], председательствует в клубах, забрасывает Берри громоподобными прокламациями, требует эмансипации женщин[591]. Делакруа негодует. Однако со свойственной ему обходительностью он посылает ей весточку, окрашенную юмором: «Ваш приятель Руссо, охваченный воинственным пылом, хотя огонь-то видел единственно в очаге собственной кухни, упивается словами одного польского воеводы о своей беспокойной республике: „Malo periculosam libertatem quam quictum servitium“. Что означает: „Спокойному рабству я предпочитаю свободу, полную опасностей“. Я же, увы, пришел к совершенно противоположному мнению и осмелюсь заметить, что свобода, купленная кровопролитием, не есть подлинная свобода, ибо последняя именно в том и заключается, чтобы спокойно пойти куда заблагорассудится, думать о чем думается и, что особенно важно, есть в положенное время, да и во множестве других преимуществ, которых не обеспечивают нам политические смуты».
Делакруа вырвал Жорж из своего сердца, и оно теперь целиком принадлежит Шопену: «Вечером навещал Шопена, оставался у него до десяти часов. Милый Шопен! Говорили о госпоже Санд: какая странная судьба, что за скопище добродетелей и пороков. Заговорили в связи с ее „Воспоминаниями“. Шопен сказал, что она не сможет их написать. Она уже все забыла: у нее случаются вспышки чувствительности, но она забывчива. Она оплакала своего дружка Пьерре и больше не вспоминает о нем. Предвижу, что у нее будет печальная старость, сказал я. Он другого мнения. Она сама не видит в себе тех пороков, в которых ее упрекают друзья. У нее хорошее здоровье, которого может хватить надолго. Единственное, что могло бы ее надломить, — это если б она потеряла Мориса или тот бы совсем сбился с пути».
Делакруа ощущает себя почти таким же неприкаянным, как Шопен, словно бы предчувствуя, что скоро его потеряет. Когда Шопену лучше, Делакруа сопровождает его на прогулку; в первые солнечные дни марта они в открытом экипаже не спеша поднимаются по Шанз-Элизе, снова и снова возвращаясь к излюбленной теме — отличие Моцарта от Бетховена: «Там, где Бетховен туманен и где, кажется, ему недостает единства, дело не в пресловутой диковатой оригинальности, которую ставят ему в заслугу, а в том, что он отгораживается от вечных принципов. Моцарт же — никогда. Каждая из частей имеет у него самостоятельное развитие, которое, согласуясь с другими частями, образует одну мелодию и с совершенной точностью следует ей; это и называется контрапунктом; он (Шопен) сказал мне, что обычно принято изучать аккорды прежде контрапункта — последовательности нот, из которой слагаются аккорды. Берлиоз лепит аккорды, а интервалы заполняет чем попало. Эти люди в погоне за стилем во что бы то ни стало предпочитают выглядеть глупыми, нежели недостаточно серьезными, — все это очень применимо к Энгру и его школе».
590
591