В свое время, получив благодаря Тьеру заказы на оформление библиотек в Бурбонском и Люксембургском дворцах, Делакруа именно в росписи вознамерился наконец сравняться с величайшими мастерами. Для того чтобы эти заказы достались Делакруа, Тьеру пришлось пуститься на хитрость. Имя Делакруа было произнесено в самую последнюю минуту, после того как утвердили кредиты. Упрочившаяся за ним слава революционера могла бы отпугнуть депутатов. Эти кредиты составляли часть тех миллионов, которые под давлением Тьера были отпущены на украшение Парижа. Делакруа адресовал министру общественных работ слова самой искренней благодарности: «Руководствуясь простым дружеским расположением, вы предоставили мне одну из тех решающих возможностей, что в корне изменяют судьбу всякого художника — обеспечивают ему бессмертие или же обнаруживают полнейшую его беспомощность. Впрочем, вам ли не знакомы притягательность борьбы, упоение схваткой, удваивающее силы и окрыляющее».
Всякая медаль имеет оборотную сторону — в данном случае такой оборотной стороной оказались вечера на площади Сен-Жорж: «Обедал у Тьера. Я не знаю, о чем говорить с людьми, которых встречаю у него, они не знают, о чем говорить со мной. Время от времени, замечая, какую скуку нагоняют на меня речи всех этих политических деятелей и палате и т. п., со мной заводят беседу о живописи».
Глубокая признательность Делакруа распространилась и на монарха. В порыве верноподданнических чувств он завещал передать свой портрет Лувру, в случае если орлеанская династия возвратится на трон. В сыне префекта возобладала жажда порядка.
Можно было предположить, что Луи-Филипп пожелает оформить свой парламент в национальном стиле — готическом или стиле Франциска I[595],— как поступали в то время англичане, и в самой первой докладной записке Делакруа предлагал исполнить ряд исторических картин. Но национальным героям уже воздали должное в Версальской галерее, а власти, воспитанные исключительно на античности, достойные подражания примеры видели лишь в Греции и Риме. Франция притязала на роль преемницы древнейшей цивилизации. Эстафету римлян подхватили зодчие — ученики Персье и Фонтена.
Приступая к оформлению дворцов, Делакруа мысленно уподоблял себя титанам Возрождения; ну а Тьер, надо полагать, возомнил себя новым Медичи[596]. Люди того времени, принимая важнейшие решения, словно бы видели себя перед судом истории и отмеряли свое место в ней. Когда Делакруа представлял себе те огромные пространства, которые ему предстояло покрыть живописью, его воображению являлись росписи Рафаэля в Ватикане[597]. Побывав на представлении «Дон Жуана»[598], он записал: «Гений есть лишь в высшей степени здравомыслящее существо».
На репродукциях и гравюрах — ибо подлинник труднодоступен — эти композиции Делакруа предстают излишне рассудочными: дисциплина преобладает в них над фантазией. Художник, думаем мы, шагает вразрез с веком; эта живопись устарела, как и сама идея универсального человека. В современном слишком разнообразном и беспокойном мире гению нет опоры, нет почвы его творениям. Мы видим формы, исполненные совершенства и оригинальности, восхищаемся соединением античности философской и библейской. Но, однако, мы не ощущаем и малой доли того трепета и восторга, в который повергали нас «Сарданапал» и «Свобода». Мы, верно, недостаточно просвещены и потому, узнавая Геродота[599], Демосфена[600], Ликурга[601] и Гиппократа[602], не испытываем никаких чувств. Точно так же, созерцая фреску кватроченто, мы любуемся искусством, с каким написаны святой Бонавентура[603] и святой Рох[604], но имена их не говорят нам ничего, поскольку в теологии мы полные профаны. Не слишком ли учен, не слишком ли сух Делакруа в монументальных композициях? Вспомним, что и мастеру сдержанности Энгру не удалась роспись замка Дампьер[605].
Росписи потребовали от Делакруа нелегкой подготовительной работы. Он задумал было обратиться к любезной итальянцам и малоизвестной во Франции технике фрески, сделал пробный набросок на стене в Вальмонском аббатстве[606], но штукатурка съедала цвет, и тогда он остановил свой выбор на холсте. Чтобы разместить гигантские полотна и иметь возможность обозревать их на расстоянии, он арендовал громадную мастерскую; взял в помощники учеников: им поручалось увеличение рисунков, перевод их гризайлью на холст, пропись фонов. Делакруа полагал, что он, подобно Микеланджело и Тициану, вправе рассчитывать на помощь преданных учеников, однако в его век всякий, кто мало-мальски владел кистью, стремился к самовыражению, и талантливых последователей, какие служили великим мастерам прошлого, обрести ему не удалось — те, кто работал у него, были в лучшем случае лишь добросовестными ремесленниками. В их число закрался предатель — Лассаль-Борд[607], склочный и оборотистый южанин, который первым делом стал претендовать на значительную долю работы, а потом и вовсе рассорился с учителем. Этому-то пройдохе Делакруа и обязан многими нелестными слухами о себе; это он утверждал, будто мэтр скареден, помышляет лишь о почестях и состоит в незаконной связи с экономкой.
596
597
601
603
605
606
607