Пережив столько революций, Делакруа, подобно Мериме, пришел к политическому безразличию; у него, как и у Мериме, имеются друзья в кругах, подготовивших установление Второй империи: госпожа де Форже, депутат Вьейяр[637], Шарль Блан[638], добившийся для него заказа на оформление зала Мира в Ратуше. Роспись зала Мира, оконченная в 1854 году, будет уничтожена во время Коммуны. Круглый плафон изображал «Кибелу, призывающую мир», его окаймлял фриз с «Подвигами Геркулеса». Об этой работе мы можем судить только по посредственным рисункам одного ученика, ибо городской совет, израсходовавший восемьдесят тысяч франков на то, чтобы обессмертить в гравюрах монументальные шедевры Лемана, не позаботился о росписи Делакруа; судя по рисункам, плафон Мира создавался под сильным влиянием Веронезе. Тьер, ненавидевший Луи-Наполеона, безмерно удивился, увидев в своем протеже приверженца нового режима, и Делакруа не замедлил его осудить: «Возвышенный ум, но мелкая душонка». Не понять было Тьеру, что пространства стен и потолков, где Делакруа мог свободно выплеснуть свой талант, высказать свои мысли на ослепительном языке красок, стали для него жизненно необходимы. Мещанский век грозил удушьем его могучему дару. Монументальные заказы стали для Делакруа своего рода кислородными подушками, которые дают умирающему. Они возвращают его к жизни и одновременно истощают силы. Напряжение, с которым Делакруа работал над росписями, вознесло живописца на небывалую высоту, ускорив его физическую гибель.
Глава XV
Вторая империя
Независимости сопутствует одиночество.
Стремительное выдвижение Луи-Наполеона в президенты Республики, а затем и провозглашение императором не то чтобы обрадовало Делакруа — теперь уже ничто, кроме живописи, не задевало его глубоко, — но вселило надежду на некоторое упрочение общественных устоев после потрясений сорок восьмого года. К тому же приход к власти Луи-Наполеона сулил кое-какие выгоды и лично ему. Как вы, наверное, помните, госпожа де Форже состояла в родстве с Богарне и в свое время скрывала у себя Луи-Наполеона, когда после неудавшейся попытки переворота его разыскивала полиция Луи-Филиппа. Принц любил Жюльетту на свой лад, как-то романтически и неопределенно. Когда он занял президентское кресло, госпожа де Форже оказалась в числе постоянных гостей Елисейского дворца. Для Тюильри же эту женщину, державшуюся скромно и с неизменным достоинством, сочли недостаточно блестящей. Жюльетте не о чем было просить для себя самой, и высочайшие связи должны были послужить славе ее возлюбленного. Поначалу Делакруа возмечтал о государственной службе. Он прочил себя на должность директора Лувра: то ли рассчитывал таким образом приблизиться к Институту[640], то ли его привлекала возможность более тесного общения с излюбленными шедеврами. Странно только, что от этой затеи не отвратила его мысль о сопряженных с ней административных хлопотах и необходимости представительствовать в официальных кругах. Ему предпочли человека более молодого, красавца и царедворца, сожителя принцессы Матильды[641] — графа де Ньюверкерке[642]. Не получилось с Лувром — ухватился было за «Гобелены»[643]. Уж не мнил ли он себя Лебреном нового режима? Однако и здесь госпожу де Форже постигла неудача. Какое-то время он лелеял надежду стать сенатором, как позднее Сент-Бёв и Мериме. Но не везло ему с государственными постами; иное дело — монументальные заказы. Ему предоставили зал Мира в Ратуше, а потом наконец, хотя и со скрипом, — придел в соборе Сен-Сюльпис.
Из-за всей этой деятельности Делакруа в начале пятидесятых годов пришлось порядочно потолкаться в официальных кругах; скука там, конечно же, царила отчаянная, и ему оставалось только радоваться, что чаша сия миновала его: «Понедельник, 7 февраля 1853 года. Сегодня на празднестве в Сенате — непристойная, пошлейшая давка. Никакого порядка, все смешалось, приглашенных в десять раз больше, чем может вместить зал. Пришлось идти пешком туда и оттуда до Сен-Сюльпис, где взял экипаж. Сколько всякого сброда! Сколько самодовольных мошенников в расшитых мундирах, какая низость во всеобщем угодничестве!»
Горечью и презрением проникнуты последние слова. Подобного чувства исполнена и книга воспоминаний графа де Вьель-Кастеля, впрочем довольно скверная, где он вознамерился рассказать потомкам о ничтожестве своего века. Этот весьма образованный и ловкий малый, назначенный хранителем Лувра по ходатайству принцессы Матильды, был старинным другом Делакруа и Мериме. В тридцатые годы все трое, бывало, разгульно кутили — и оттого двадцать лет спустя только пуще бранили упадок нравов, свидетелями которого сделались на старости лет. Готье приводит Делакруа к знаменитой Паиве[644] — тот, разумеется, находит ее крайне безвкусной: «Какое общество, что за разговор», до чего отвратительна вся эта «ужасающая роскошь». С первых же дней Второй империи он непрестанно ворчит, но не язвительно, как Вьель-Кастель, а словно бы наивно удивляясь тому, что честность и порядочность опять не увенчаны заслуженными лаврами. Будучи еще большим мизантропом, чем наш герой, нечто подобное чувствовал, верно, и Дега. Не приносит отрады стареющему денди и светская жизнь: «Пятница, 20 февраля 1852 года. Обедал у Вийо. Бесконечные эти обеды мне совсем не по душе. Подавали, что называется, на русский лад. В продолжение всего обеда стол ломится от печений и сладостей, посередине — нагромождение цветов, как на продажу, но нигде ни крупицы того, чего вправе ожидать от стола изголодавшийся желудок… Бедняжка Вийо пустилась в светскую жизнь, и та одаривает ее обществом пустейших и скучнейших людей». Вскоре Делакруа рассорился с Вийо, ибо тот нисколько не способствовал устройству его административной карьеры.
638
640
641
642
643