В Бордо хранится нижняя, уцелевшая от пожара часть «Большой охоты на львов», выполненной по заказу государства в 1855 году; это, несомненно, лучшее произведение необарокко Делакруа. Оно, конечно же, идет от Рубенса, а вместе с тем изобилует и неосознанными совпадениями с мастерами сеиченто, знать которых Делакруа не мог, — Поццо[653] и Лукой Джордано[654]. Всадник, оттолкнувшись копьем, взмывает ввысь, подобно тем барочным святым, что возносятся на небо в водовороте складок своих плащей. У ног охотников сцепились львы в ужасающей и великолепной схватке — они воплощают зло, теперь уже отторгнутое в самый низ картины. Извечный «черный фон» низвергнут в ад, как то повелось еще с «Крестоносцев». Висеть бы столь ослепительному полотну в шикарном золоченом фойе Оперы или хотя бы в гостиной Паивы вместо иссушенного Бодри[655]; но, увы, цивилизация уже вступила в пору, когда различные искусства не ведают друг друга.
Как Церковь на апостоле Петре, на Всемирных выставках зиждется индустриальный и барочный XIX век. Прогресс стал религией. И вот, чтобы представить доказательства своего прогресса, народы, почитающие себя во главе цивилизации, каждые десять лет возводят невиданные, гигантские сооружения. Париж не желал отставать от Лондона, с его нашумевшим Хрустальным дворцом[656], и в 1855 году над Елисейскими полями вознеслись стеклянные купола новой Всемирной выставки, где наряду с локомотивами и швейными машинками значительное место отводилось изящным искусствам. В числе устроителей отдела искусств было немало друзей Делакруа: Мериме, Вийо, Вьель-Кастель, Галеви. Они задумали поделить залы между Делакруа и Энгром. Две экспозиции, каждая из которых — итог целой жизни, должны были наконец разрешить давний живописный спор, нараставший от Салона к Салону. Несмотря на многочисленные государственные заказы, Делакруа не удовлетворен: публика его по-прежнему не понимает. На выставке, предшествующей распродаже коллекции герцогини Орлеанской, он видел, как посетители хихикали, глядя на его картины, и сказал тогда Брюйа: «Вот уже тридцать с лишним лет, как я отдаю себя на растерзание диким зверям». Однако на аукционе коллекционеры не боятся набавлять цену: «Убийство епископа льежского» продано за 4700 франков, за такую же сумму — «Шильонский узник»; «Гамлет» 1839 года — за 6300. Когда три года спустя цена на «Марино Фальеро» достигнет 12 тысяч франков, Делакруа вздохнет с облегчением: «Наконец-то он избавлен от разного рода унижений, к которым вынуждает безденежье».
Стоило обоим художникам и их сторонникам прослышать об оригинальном решении выставочной комиссии, как страсти стали накаляться. За Энгра стояла вся «школа», на стороне Делакруа — только несколько писателей да коллекционеров. Как-то раз на обеде у известного банкира они встретились. Все наперебой превозносили Энгра. Приземистый человечек с узеньким упрямым лбом, косноязычный, раздражительный, с коротенькими ножками и торчащим животиком был преисполнен сознания собственной значительности и не сомневался, что хозяин положения — он. Энгр ерзал и злобно вращал глазами. Взгляд его то и дело обращался к Делакруа, а тот сидел надутый, что свидетельствовало о его плохом настроении. Когда встали из-за стола, Энгр, держа в руках чашечку, полную кофе, вдруг подошел, почти подбежал, к Делакруа, стоящему подле камина, и прохрипел: «В рисунке сударь, — наша порядочность! В рисунке, сударь, — наша честь!» Он так горячился, что выплеснул кофе себе на сорочку. «Ну, это уж слишком», — завопил он, потом, схватив шляпу, прорычал: «Я ухожу, ни секунды больше я не позволю себя оскорблять». Вокруг него засуетились, пытались удержать, но тщетно. В дверях он обернулся и в последний раз выкрикнул: «Да, сударь, порядочность, да, сударь, честь!» Все это время Делакруа не шевельнулся (рассказано Максимом дю Каном[657]).
654
655
656