Когда развешивали картины, Делакруа заглянул в зал соперника; заметив его, Энгр поздоровался чрезвычайно холодно, а когда его «анти-я» удалился, брезгливо взвизгнул: «Откройте окна! Здесь запахло серой!» И вот наступило 15 мая — день торжественного открытия выставки. Картины Делакруа — их тридцать пять — размещены на стенах, задрапированных красным бархатом; за исключением «Сарданапала», здесь собрано все лучшее, что он создал, начиная с «Данте и Вергилия» — победа несомненна. Критикам остается одно — присоединиться к бурным овациям публики. Бодлер публикует в «Пэи» статью, где, возвращаясь к излюбленным полотнам, с дерзостью, свойственной одним только гениям, вещает от имени будущих поколений: «Они скажут вслед за нами, что он единственный соединил в себе столько поразительных даров: у Рембрандта взял проникновенность и ощущение глубокой тайны, у Рубенса и Лебрена — гармонию и нарядность, у Веронезе — волшебство цвета и т. д., а помимо всего прочего, обладал чем-то совершенно особенным, совершенно новым, невыразимым в словах, но выразившим тоску и жар нашего века».
А Делакруа занят только соперником; он ни словом не обмолвился в «Дневнике» о собственном успехе, но зато написал: «Из экспозиции явствует, что Энгр прежде всего смешон: это полноценное воплощение неполноценного рассудка; натяжка и претензия во всем; ни крупицы естества». Неделю спустя Делакруа присутствует на вечере у принца Наполеона[658]: «Что за сборище! Какие лица! Республиканец Бари, республиканец Руссо[659], роялист такой-то, орлеанист[660] такой-то — все толпятся вперемешку; мороженое у принца преотвратное». В толпе он встречает Максима дю Кана и Верне, красным лицом и короткой бородкой напоминающего полковника африканской армии; он весь как-то подергивается, позвякивая орденами и медалями. Разговор заходит об Энгре, Максим дю Кан записывает: «Делакруа: „При всех изъянах Энгру как художнику нельзя отказать в определенных достоинствах“. Орас Верне так и подпрыгнул: „Признайтесь лучше, что это величайший живописец нашего времени“. Делакруа: „Что же вы находите в нем столь выдающегося, уж не рисунок ли?“ — „Что вы, он не рисует, а только пачкает“. — „Может быть, цвет?“ — „Цвет? Да его картины серы, как ржаной хлеб!“ — „В таком случае — композицию?“ — „Вы шутите? Он и фигуры-то толком разместить не умеет. Взгляните только на „Святого Симфориона“— просто переселение какое-то“. Делакруа смеется. „Если он не умеет ни того, ни другого, ни третьего — почему же он, по-вашему, величайший художник?“ Верне бурчит сквозь зубы: „Не знаю, не знаю, но все равно, это наш единственный большой художник“. — Раздосадованный Верне уводит дю Кана под руку, продолжая ворчать — Делакруа жалок, да и только: люди у него на ногах не стоят, коровьи копыта принимает за лошадиные, а тоже мне, не признает самого Энгра!» Дю Кан возвращается к Делакруа. «Уж не воображает ли бедняга Верне, что он умеет рисовать?» В другой раз, посетив выставку Энгра, Делакруа находит в нем «множество достоинств» и честно их признает — безукоризненная порядочность никогда ему не изменяет. Первого января 1857 года он пишет своему сопернику: «Сударь, я льстил себя надеждой, что мне представится случай лично засвидетельствовать Вам свое почтение до заседания Академии, а также честь испросить Вашего одобрения и голоса, как того, безусловно, требует обычай. В настоящую минуту я лишен этой возможности, что покорнейше прошу Вас отнести исключительно на счет злостного недомогания, которое вот уже две недели удерживает меня взаперти, так как выход на холод до окончательного выздоровления мог бы привести к дальнейшему ухудшению моего состояния. Позвольте заверить Вас в моем самом искреннем восхищении и совершенном уважении».
Наконец-то Делакруа избран на место Поля Делароша; господа из Академии не сомневались, что избирают его ненадолго, и потому уступили давлению музыкантов, которые во главе с Обером[661], старинным знакомцем Делакруа, единодушно выступали в его поддержку.
С победой в единоборстве с Энгром на Всемирной выставке пришло к Делакруа подлинное признание. Несходство дарований Энгра и Делакруа заложено в самой их физиологии: сангвиник — и человек-нерв, южанин — уроженец Севера, провинциал — и парижанин. Различия их выходят далеко за пределы живописи… Энгр воплощает мир безмолвия: бесшумно ступает по мраморному полу босая Стратоника, погружена в глубокое раздумье госпожа д’Оссонвиль, полудрема сковала влажные, расслабленные тела египетских танцовщиц. Мир Делакруа волнуется и шумит: хлопают на ветру знамена, со звоном сталкиваются доспехи, ржут лошади, и стонами сладострастия заглушаются предсмертные хрипы.
658