Редкое и захватывающее зрелище являла собой художественная жизнь Парижа в те поворотные годы XIX века, когда сосуществовали друг с другом самые разнообразные направления. С тех пор власти, словно вдруг оглушенные всей этой многоголосицей, презреют подлинное искусство. Поручение росписей Делакруа сверкнуло последней искрой здравого смысла в государстве, чьи вкусы отныне целиком определяются только политикой; признанием Третьей республики будут пользоваться живописцы из Тулузы. Так вот, в том 1855 году с Энгром и Делакруа соседствовали Мейсонье и Коро, прерафаэлиты и Милле[662]. Тут же рядом открыл свою выставку Курбе[663]. Делакруа отправился туда, с трудом преодолевая отвращение: «Меня удивили мощь и необычность центральной картины: но что же на ней изображено! Что за сюжет! Пошлость форм еще можно было бы простить; пошлость и ничтожность мысли — вот что несносно… Пейзаж силен исключительно, но ведь это всего-навсего громадный этюд, а фигуры приписаны позднее и никак не сочетаются со всем окружающим».
Милле не столь ярок и потому раздражает меньше. Делакруа находит, что «у его крестьян напыщенный вид» и что «его работы однообразны, исполнены чувства глубокого, но вместе с тем и надуманного, которое с трудом пробивается сквозь сухую или же неточную живопись». Безжалостные оценки Делакруа граничат порой с несправедливостью. Он словно предчувствует, что слава, которую принесла ему Всемирная выставка, недолговечна и что ей суждено пасть под натиском натурализма.
Словом, слишком поздно пришли и признание и деньги. Двор осыпает Делакруа милостями: орденская ленточка украсила его костюм, Компьень[664] гостеприимно раскрывает перед ним двери, однако теперь этот двор кажется ему сплошь состоящим из «лакеев, обернутых в кружево». Деньги же поступают от банкиров — к ним Делакруа питает презрение истинного аристократа; неприязнь ко всемогуществу «денежного мешка» сделает его чуть ли не антисемитом. Даже встречи с друзьями юности не радуют, как прежде: Делакруа жалуется, что дружба Пьерре и Ризенера уже не столь горяча, что они постарели и из близких людей превратились в обыкновенных зрителей. Барон Швитер зовет его в Венецию, где он арендует целый дворец, но далекое путешествие, как и общество сумбурного немца, пугают Делакруа. Он был бы законченным мизантропом, если б не его жажда нравиться, он просто не может отказать себе в удовольствии испытывать чары на новых знакомцах. А случается ему встретить достойного собеседника — разговор выливается в увлекательнейшее состязание.
В разговоре Делакруа, по словам Бодлера, обнаруживал «восхитительное сочетание философской глубины, легкости, остроумия, задора и огня», однако многие исследователи сомневались, что Бодлер и в самом деле часто удостаивался благосклонности мэтра. Сохранилась записка, благодарящая за «Цветы зла» в очень сухих выражениях, да и в «Дневнике» Делакруа крайне редко упоминает имя того, кто, в сущности, был его единственным последователем. Между тем встречались они часто и всегда на равных. Как-то раз Бодлер читал Делакруа свои стихотворения в прозе, в том числе «Печали луны»[665], затем разговор коснулся «Отплытия на Киферу», и Делакруа записал: «Я проникся тогда его воздушным очарованием». Как замечательно сказано в строчках: «Край, что ты не посетишь, возлюбленный, которого не встретишь». В другой раз, читая Эдгара По[666], Делакруа записывает: «30 мая 1856 года. Его книги возрождают ощущение тайны, некогда очень близкое мне в живописи, но, думается, приглушенное монументальными работами, аллегорическими сюжетами и многим другим. Бодлер говорит в своем предисловии, что такое же странное впечатление света, источаемого мраком ужаса, вызывает и моя живопись. Он прав, но отрывочность и неясность, сопровождающая его рассуждения, мне чужды».
Пробраться к Делакруа непросто, особенно незнакомцу: сначала ход преградит служанка, потом придется подольститься к недоверчивой Женни, которая непременно проворчит вам вслед: «Не сидите долго, ему вредно говорить». В огромной мастерской жара. При вашем появлении Делакруа, погруженный в работу, вздрагивает, живо оборачивается и с улыбкой идет навстречу. На нем фуражка и шарф. Он невысок, очень худ, держится очень прямо, пышные кудри по-прежнему черны, а вот полосочки усов и эспаньолки уже коснулась седина, глаза сидят глубоко и все время щурятся, будто во что-то вглядываясь. На лице ни морщинки — только две горькие складки пролегли по уголкам рта, но на скулах кожа натянута и цвет ее — желтоватый, болезненный. Голос, чистый, негромкий из-за больного горла и ласковый — пока идет ничего не значащий обмен любезностями; отчеканивает каждое слово — лишь только речь заходит о живописи. Если гость занятен, Делакруа увлекается беседой, что, однако, не помешает ему потом, едва закрыв за посетителем дверь, проклинать его за отнятое время. Манеру говорить Делакруа унаследовал непосредственно от Талейрана: еще несколько лет назад те же вкрадчивые и вместе с тем беспощадные нотки можно было услышать в голосе графа Жана де Кастелана, потомка князя де Талейрана и герцогини де Дино.
662
663
Делакруа имеет в виду полотно «Купальщицы» (1853) Курбе, которое экспонировалось в вышеупомянутом «Павильоне реализма».
665
«