«Часа в три пошел прощаться с морем. Оно было восхитительно спокойно и прекрасно, прекраснее чем когда-либо. Я не мог оторваться. Это море я написал по памяти: золотистое небо, лодки, ожидающие прилива, чтоб возвратиться на берег». Этот этюд, написанный 14 сентября 1852 года, в сущности, первое произведение импрессионизма: подобное сказочное «Возвращение рыбаков на закате»[676] мог бы написать, скажем, Моне году в восьмидесятом.
Удивительно много общего обнаруживают все крупные романтики в своих позднейших произведениях, когда отшумела модная слава и каждый из них обрел своего рода бессмертие. Как ни кажутся одинокими почивающие на лаврах Делакруа, Гюго и Мишле — они в пятидесятые годы значительно ближе друг другу, нежели в пору мятежного и завистливого романтизма тридцатых годов. Не пройдет и четырех лет после успеха на выставке 1855 года, как легкомысленный век заставит Делакруа испытать горчайшее одиночество. В Салон 1859 года он пошлет три картины: «Похищение Ревекки», «Овидий у скифов» и «Странники в Эммаусе». Последняя из них, композицией и цветом напоминающая рембрандтовское «Раздумье философа», неудачна — безжизненна, музейна. В иллюстрации к Вальтеру Скотту Делакруа возвращается к излюбленной теме своей юности — жестокости и оказывается в плену у экзотики, которая теперь уже стала достоянием всех второстепенных живописцев, эпигонов романтизма. «Овидий» же представляет собой печальный перепев его «классических» росписей, расплывчатый и туманный. Успех на Всемирной выставке определили картины, написанные с 1830 по 1840 год, когда Делакруа лет на двадцать опережал свое время. В эпоху расцвета луи-бонапартовского барокко они как раз пришлись по вкусу. А новые произведения, — в сущности, просто фантазии, понадобившиеся ему, чтобы отвлечься от нечеловеческого труда в Сен-Сюльпис, — показались старомодными публике, которая теперь состоит из поклонников светской живописи или же приверженцев реализма.
Светская критика в лице Максима дю Кана зовет Делакруа «вернуться к любезной ему литературе и музыке, для которой он, несомненно, создан». Не менее суровы и сторонники реализма, вроде Кастаньяри[677]; не рискнув напасть на самого Делакруа, они выговаривают молодым: «Так забудьте же Адриатику, Босфор и Нил. Они были уместны во времена раннего романтизма, когда пушки Наварина[678] сотрясали восточные моря, но сегодня все эти греки, турки, арабы, белые бурнусы и изнасилованные женщины устарели, как паломничество в Иерусалим. Чтоб делать искусство, пишите то, что видите у своего порога, пишите общество, которое вас окружает».
Непонятен Делакруа и эстетам, у них теперь в чести лишь восемнадцатый век да подражания восемнадцатому веку. Гонкуры кричат, что у персонажей Делакруа позы скверных балаганных актеришек и что «палитру Рубенса и Веронезе он растратил на изображение гигантских эпилепсических конвульсий». Они поклоняются Гаварни: «Что Энгр и Делакруа в сравнении с этим неистощимым творцом, чей карандаш вобрал в себя целую эпоху?» В сущности, одни только изящные безделушки занимают этих певцов антикварной лавки, во многом определяющих и официальный вкус, хотя их желчность, казалось бы, должна свидетельствовать об обратном. Они улыбаются, когда принцесса Матильда называет Делакруа «пачкуном и революционером». Их наставления не прошли даром: ее высочество всему предпочитает «этрусскую вазу» или «японскую бронзовую статуэтку». Вьель-Кастель, присутствующий тут же, мужественно встает на защиту старого друга.
Чем злее нападки, тем горячее вступаются за Делакруа его старинные поклонники. Среди них — Дюма, в присущей ему грубовато-добродушной манере отстаивающий своего друга перед целым поколением, смеющимся над романтизмом. «Вы говорите обо мне так, словно я уже обрел свой клочок бессмертия», — отвечает ему Делакруа и почти в таких же выражениях благодарит Бодлера за его великолепную статью: «Вы говорите обо мне, как говорят о знаменитых покойниках. Вы льстите мне и заставляете краснеть». Бодлер развивает главную тему статьи Дюма — воображение художника: «Его пламенное воображение уподоблю пламени множества погребальных свечей, сверкающему тысячами огней и оттенков пурпурного цвета. В нем кричит боль „Страстей“ и сверкает сияние Церкви. На свои вдохновенные полотна он выплескивает кровь, и свет, и тьму. И, будь его воля, он, верно, и в евангельские лики внес бы крупицу этого царственного великолепия».
677
678