«Господин Делакруа покорнейше просит Вас не отказать ему в чести осмотреть росписи в капелле Святых Ангелов». 29 июня 1861 года, сразу после полудня, можно было видеть, как Делакруа, во фраке, усталый, но приосанившийся, с ленточкой в петлице, взволнованно прохаживается между колонн Сен-Сюльпис, высматривает первых посетителей, заглядывает в храм. Освещение сейчас превосходно, солнце в зените, его лучи, не проникая вовнутрь, заливают всю капеллу ровным светом. Представители духовенства уже в сборе, на их лицах нетрудно угадать досаду: слишком уж по-мирски звучит эта живопись, навязанная им государством, иное дело — росписи Фландрена в Сен-Жермен-де-Пре, нежные, как гипсовые статуэтки, торговлей которыми славился квартал. Одной из первых прибывает госпожа де Форже, крепко стискивает руку своего старинного друга, а тот прикладывается губами к ее ручке чуть повыше перчатки: «Я ожидаю императрицу, Оссмана, Фульда…» — «Ну что ж, друг мой, будем надеяться, что они придут». На похоронах ее матери, героической госпожи де Лавалетт, императора представлял лишь один адъютант, да и тот в штатском. Принцесса Матильда настроена против Делакруа: еще бы — ее уверили, что он по-прежнему имеет виды на Лувр и что за него хлопочет бывшая любовница Наполеона III — госпожа Корню[688].
Пришли друзья — Пьерре, Сулье, — заметно постаревшие, сгорбившиеся. Слышатся горячие, восторженные речи критиков. Под сводами храма восклицания Теофиля Сильвестра и Готье звучат неестественно громко; несколько великолепных экипажей доставили коллекционеров. Делакруа любезно отвечает на поздравления. Здесь Моро, Родриг, Перейр, но мигающий взгляд художника устремлен на дверь: может быть, войдет в нее величавый, с полным, окаймленным бакенбардами лицом барон Оссман или не менее величавый, гордо несущий свою великолепную шевелюру, которой позавидовали бы боги Олимпа, граф де Ньюверкерке; но, надо полагать, принцесса Матильда не позволит ему прийти. Вот наконец какие-то дамы, — может быть, фрейлины императрицы? Нет, всего лишь госпожа Вийо и одна актриса, приятельница Санд. Над толпой проплывает белокурая грива герцогини Колонны: «Что же Тьер? Вам следовало его привести». Делакруа слегка подтрунивает над страстью старого карапуза к прекрасной швейцарке. Скульпторша берет обожаемого мэтра под руку, и ее искреннее восхищение его немного ободряет. А вот и Гржимайло, — с тех пор как умер Шопен, этот здоровый детина нигде не находит себе места. «Эх, если б наш милый малыш был здесь… Он-то понял бы…» Пришли Ризенеры всей семьей, такие респектабельные, доброжелательные; следом — чета Галеви: эти, чуть в сторону от Больших бульваров, уже чувствуют себя в глубокой провинции. От архиепископа и муниципалитета — никого; из коллег академиков тоже мало кто удостоил его вниманием. День клонится к вечеру, роспись расплывается во мгле. Привратник поторапливает последних посетителей — церковь закрывается. У фонтана Епископов — только фиакры, ни одной придворной кареты. Делакруа прощается с кюре, берет под руку Женни и удаляется на площадь Фюрстенберг, в тишину своей мастерской. Теперь, когда окончена работа, которая в течение десяти лет занимала его мысли и которой он отдал все силы, он ощущает совершенную опустошенность.
«Вершины печали навевают пророкам воспоминания бог весть каких лучезарных и утраченных золотых веков с трепетной надеждой на возврат». Творческий путь Делакруа подошел к концу, он уже не помышляет о больших заказах, в которых, впрочем, ему, скорее всего, отказали бы; много времени проводит за городом. Его мало взволновал успех «Сарданапала» на коллективной выставке, устроенной Мартине[689] в 1860 году. Хорошо известно радостное восклицание Бодлера по поводу «Сарданапала»: «Это вновь обретенная юность!» При этом мало кто помнит следующий за тем перечень имен, свидетельствующий о странной путанице в голове автора: «Чудесные времена, когда царили сообща такие художники, как Девериа, Гро, Делакруа, Буланже, Бонингтон». Мэтру больше по душе то место, какое ему отводит в серии статей о современной живописи Теофиль Сильвестр. Этот критик, одаренный весьма живым и проникновенным слогом, осмелился намекнуть в печати на происхождение Делакруа: «…взращенный на коленях Талейрана…». Словно какая-то неведомая сила заставляет Делакруа искать признания у одних только литераторов; Шассерио, единственного живописца, который мог бы стать преемником его традиции, уже нет в живых.
688
689