И когда не осталось мужчин в кишлаке Умный Камень, а с севера пришла весть, что за басмачами гонятся всадники с красными звездами на фуражках и что басмачи, убегая, обязательно еще раз пройдут через кишлак Умный Камень, Гюль-Биби, утерев рваным подолом слезы, собрала всех женщин и сказала со злобой, что не будет басмачам пути через этот кишлак, пусть все останутся на тропе, и если им не захочется погибнуть от всадников с красными звездами на фуражках, скачущих следом за ними, то пусть прыгают с тропы в воющий Пяндж и гибнут иначе — от холодных ударов воды.
Тогда женщины вышли из кишлака к ручью, впадавшему в Пяндж из бокового ущелья. И, осторожно взглянув вниз, под обрыв, и еще раз убедившись, что нет никого на свете, кто мог бы перепрыгнуть через узкое это ущелье, разрушили мост, ветхий бревенчатый мостик, присыпанный сверху хворостом и камнями, тот единственный мост, который переносил ненадежную тропу в их кишлак.
Басмачи не хотели падать в неприятно воющий Пяндж и не расхрабрились настолько, чтобы перепрыгнуть через ущелье, даже коней своих они не могли повернуть на узкой тропе. И в Пяндж полетели только ошалелые, ни в чем не повинные кони, и никто никогда их больше не видел. Но и басмачей никто больше тоже не видел, хотя они и устремились пешком по тропе обратно. Женщины слышали дальние выстрелы, очень слабые выстрелы, потому что их заглушал шум пянджской воды, и Гюль-Биби заулыбалась, расчесывая деревянным изломанным гребнем волосы, которых еще было много, хотя в день смерти мужа она вырвала себе два пучка у висков.
Вот после этого случая женщины и возомнили себя безраздельными хозяйками кишлака, и, когда в кишлак вернулись многие из уведенных басмачами мужчин, женщины только по привычке облеклись в белые покрывала и спрятали в самые темные закоулки души все разумные и решительные слова. И жизнь пошла своим чередом: мужчины распоряжались всем, как всегда, и решали дела, и покупали себе жен, продавали лучших своих дочерей тайком от их матерей хунзийским купцам за опий, объясняя всем, что желают дочерям в дальнем краю богатства и счастья, которых не может быть в их бедном кишлаке Умный Камень, а непокорных дочерей били, таская за косы по каменистым дворам. Да и во всем остальном мужчины вели себя так, как от века полагается мусульманам, превыше всего на свете почитающим священный коран.
Но когда старшей дочери Гюль-Биби, которую звали Розиа-Мо, исполнилось четырнадцать лет и белая борода — аксакал кишлака — решил взять ее в жены (потому что, не имея отца, она стоила дешевле других), а Розиа-Мо плакала и не хотела — случилось во второй раз происшествие, возмутившее бестревожную жизнь кишлака. Оно случилось потому, что Гюль-Биби вырвала третью прядь волос на своей голове и собрала всех женщин, и женщины учинили бунт и во все голоса прокричали, что сейчас в их стране существует Советская власть, и хотя кишлак спрятан в горах далеко от глаз этой власти, но на аксакала все же найдется управа. И ничего не могли поделать мужчины против женской бешеной силы, и не удалось им нигде найти Розиа-Мо: сидела она, бледная и испуганная, в одной из зерновых ям, заваленной сверху камнями, во дворе полуразрушенного дома возмутительницы кишлака Гюль-Биби.
А сама Гюль-Биби первый раз в своей жизни отправилась пешком в дальнее путешествие и пропадала пять дней, а в конце пятого дня вернулась верхом на маленьком ишаке, и за ней ехали два вооруженных таджика в суконных белых халатах. И в кишлаке произошло большое собрание, в первый раз такое большое собрание, и Розиа-Мо, похудевшая за эти пять дней, вышла из зерновой ямы на яркий солнечный свет. А белая борода — аксакал — уже не хотел брать ее в жены, потому что единственным его желанием стало убить эту маленькую исхудалую тварь, но он ничего не мог сделать сейчас, при двух вооруженных таджиках. Тогда он сообразил, что убьет ее — все равно убьет ее — позже, когда уедут эти два вооруженных, и, нахмурившись, слушал слова, которые произносило собрание. И узнал из этих слов, что он больше не председатель Совета и что сегодня пришло неслыханное время, когда председателем сельсовета станет не самый старый, влиятельный и почетный человек в кишлаке, а кто-то другой, из оборванных пастухов, которым не хватает времени даже на то, чтобы выспаться хорошенько, ибо и ночью должны они следить, чтоб не сорвался со скалы какой-нибудь беспокойный баран. А женщины на собрании кричали и размахивали пестрыми ситцевыми рукавами и говорили такие вещи, о каких ни один мужчина не решился бы сказать вслух. Но женщин в кишлаке было больше, чем мужчин, а два вооруженных таджика не мешали женщинам говорить, и тут в первый раз стряслось в кишлаке богопротивное нарушение мусульманских законов. Оно совершилось, когда все собравшиеся подняли руки, а два вооруженных таджика считали этот зыблемый лес. Разве есть хоть какое-нибудь значение в том, что женских рук оказалось больше, чем рук мужских? Разве могло быть иначе, раз женщин в кишлаке народилось больше? Разве из этого можно делать закон? Но два вооруженных таджика сказали, что именно в этом закон, и председателем сельсовета очутилась старая Гюль-Биби, нищая Гюль-Биби, женщина Гюль-Биби…