— Это комсомольский тумор. Это нечистота. Брось его в огонь и умой руки.
Басмач приставил винтовку к камню, сорвал с Гриши тумор и, отступив на шаг, швырнул его в костер.
И совершенно неожиданно для всех из костра в сторону рванулось пламя, и раздался короткий, не очень громкий, но сухой взрыв, ибо комсомольский тумор Гриши был попросту детонатором ручной гранаты, который, как и многие красноармейцы, Гриша носил на груди.
На все остальное потребовались секунды, и Гриша рассказывал об этом удивительно просто:
— Они, понимаешь, сдуру шарахнулись в сторону. Ну, паника у них произошла, что ли. А как меня отпустили, я и вскочил. Гляжу — винтовка под боком, схватился за нее, да и в воду. Сгоряча переплыл реку, так запросто ни в жизнь не переплыть. За мной они не сунулись — винтовка-то у меня, хоть патронов и пять штук всего, а уж теперь — нет, шути, не по мне это, даром патроны тратить… Ну, постреляли они в меня с другой стороны, да где там, в камни я надежно захоронился. Со злобы сам по ним чуть не пустил, ладно, что вовремя сообразил — нельзя через границу. Все ж таки соображение действовало тогда!
А если спросить Гришу, что было потом, он и рассказывать не захочет. Скажет только лениво:
— А ничего потом не было. Пришел на Ванч, и все тут. Наши повстречали. Коня жаль, гуляет теперь в Афганистане… Ну, да вот звезда еще на груди появилась. А связным тогда, хоть и просился я, все ж таки другого послали…
Я думаю, теперь читатель согласится со мной, что такой «тумор», какой был у Гриши, безусловно, в данных обстоятельствах, полезен. А все прочие туморы — чушь. Так же думал и Кашин, рассказавший мне эту историю.
1933—1953
НЕЧАЯННАЯ ЗАДЕРЖКА
Мы, пограничники, пришли на границу и поставили над обрывами к Пянджу наши заставы. Это было в 1931 году. Когда на границе не бывало событий, нам жилось скучновато; но событий бывало много: на земле наших соседей — дружественных, но еще не способных избавиться от резидентов империалистических стран — ютились банды бежавших от нас басмачей. Они все никак не могли успокоиться и изощрялись в попытках испортить жизнь советским людям, которых мы пришли охранять. Вот тогда и случилась эта, в сущности, совсем незначительная история…
…Трудно было увидеть всего себя в маленькое туалетное зеркало, но иного на заставе не существовало. Помначзаставы Семен Грач, отойдя в самый дальний угол узенькой комнаты, видел себя только от черных курчавых волос и матовой бледности щек до ворота великолепной бурки, открывавшего ярко-зеленые петлицы с двумя красными квадратиками. А увидеть себя целиком было необходимо. Тогда Семен Грач стал разглядывать себя по частям и наконец убедился: весь он — от влажного блеска мягких, тончайших ичигов до бледных, почти прозрачных мочек чуть оттопыренных ушей — хорош и так привлекателен, что его не отказался бы изобразить в любой из своих поэм хоть сам Лермонтов! Вполне довольный собою, он подошел к окну, за которым свистела зима, поставил зеркало на побеленный известкою подоконник и вышел из комнаты, чтобы распорядиться седловкой коней.
Конечно, та степень внимания к своей внешности, которой был одержим Семен Грач, называлась в просторечье франтовством, и не зря за ним твердо укрепилось прозвище Симочка. И, встретившись с ним на дворе, начзаставы Рыжков насмешливо оглядел его и сказал:
— Слушай, Симочка, ты чего разрядился? Люди к валенках ездят, а ты — ичижишки!.. Перед кем фасонить собрался?
Грач по природе своей не был обидчив и потому ответил с добродушной самоуверенностью:
— Фасонить! Ему все фасон! А по-твоему выходит — на тринадцатую годовщину Красной Армии оборвышем надо ехать?
— Ну, ну… Разглагольствуй! Знаю я, для какой годовщины ты расфуфырился… Не меня, брат, тебе обманывать! — снисходительно ответил Рыжков, потому что знал кое-что о безуспешных стремлениях своего помощника к белокурой жене начальника оперчасти той комендатуры, в которую сейчас отправлялся Грач. Застава только из самолюбия гордилась полным отсутствием женщин, а в действительности Рыжков, как и весь вверенный ему личный состав, не скупился на бесплодные мечты о тех местностях, где живут не одни только мужчины. Семьсот километров верхом по горам пришлось бы проехать Рыжкову, чтобы увидеть свою жену. И семьдесят километров вьючной тропы отделяли Грача от белокурой Марьи Степановны, которая, несомненно, была самой задорной из семи женщин, деливших скуку памирской зимы со своими мужьями в пограничной комендатуре.