И все же мне было жаль, что теперь мне не суждено увидеть смоляную бороду партизана, летящего на голубом коне… Конь оказался сивым. А Дымский… Признаюсь, из-под развалин легенды выползло недоверие к нему самому. Что, в самом деле, разве ездят втроем на целую банду? И потом — «чтоб взять ее курбаши»… А не припахивают ли эти слова самым обыденным хвастовством? О, я позже узнал, сколько есть хвастунов на Памире! Один из них проехал верхом, не останавливаясь, двести восемьдесят километров. Другие в одиночку ломали барсу бока, третьи съедали зараз большого барана, переплывали в любом месте весенний Гунт, видали целые стада тучных выдр на берегу Пянджа. И, приехав в Мургаб, я облил презрением почтаря, который завел было рассказ о семи пядях во лбу у Дымского… Но почтарь, обозленный, вскочил и заявил мне с горячностью и с явной готовностью постоять за свои слова:
— Ну, знаете что́, товарищ… Дымского вы не трогайте!.. А то…
— А голубой конь? — язвительно бросил я.
— Что? Что? Голубой конь? — заволновался почтарь. — Голуб… да это вовсе не я придумал, это киргизы так говорят, у них в сказках все кони такие… Сами вы голубой!..
Рога архара я действительно нашел на площади и с первым же караваном отправил их в Ош. Из Мургаба, который иначе называется Постом Памирским, мы опять двинулись в горы. Нас было восемь человек — трое геологов, четыре красноармейца и рабочий. Мы мотались по окрестным горам и, выйдя к голове Аличурской долины, поставили здесь лагерь. Это место считалось опасным.
В одном дне пути отсюда, в конце Аличурской долины, у тропы к перевалу Кумды, за которым граница Афганистана проходит по реке Памир, вытекающей из озера Зор-Куль, жил старейшина киргизского рода хадырша́, крупный бай, старая лиса Иргиз-Кул. В царские времена он получил чин мингбаши — чиновника, заведующего населением всей Аличурской волости. Он поставлял скот и топливо казачьим частям. Он получал жалованье, и его весьма уважали. Он тоже весьма уважал всякую могущественную власть. А когда пришла революция, он сказал своим, подвластным ему родовичам:
— Мы басмачами не будем. Басмачи кто? Хвосты старой издохшей власти. Большая сила у них? Нет, сегодня они есть, а завтра их не станет. Мы не можем уйти отсюда. Куда мы пойдем? Теиты живут в Алае и покупают хлеб в Фергане. Пусть они будут басмачами и уходят в Китай — они будут покупать хлеб в Китае, и там тоже есть пастбища. Найманы и кипчаки живут на Ранг-Куле. Они тоже могут уйти в Кашгарию и там покупать хлеб и пасти стада. А мы, хадырша, куда мы пойдем? За нами — горы Шугнана и горы Афгани. Они высоки и остры, и пастбищ там нет. Нам приносят хлеб из Шугнана, а если мы уйдем на Зор-Куль, где купим мы хлеб? Мы будем за новую власть. Наши деды жили здесь, и мы не уйдем.
Это был год 1920-й. Первый год Советской власти на Памире. Иргиз-Кул не знал, что Советская власть будет делить киргизов не на теитов, найманов, кипчаков и хадырша, а на биев, баев, мулл, койчи, саанчи, хызмоткор. Ему чудилось, что пастух — койчи, и батрак — саанчи, и домашний прислужник, которого зовут хызмоткор, — все это прежде всего киргиз хадырша, над которым он властелин. И шугнанцы, мол, вечно будут стоять за него, и нести ему хлеб, и жить у него в батраках потому, что шугнанцы бедный народ, и потому, что он почтил их родством, женив многих своих пастухов на девушках из Шугнана. И он обещал своему батраку Шо-Закиру, сыну киргиза и сыну таджички-шугнанки, отдать свою дочь, если Шо-Закир будет делать то, что он ему скажет.
Иргиз-Кул был стар и труслив и ждал богатств от Советской власти и должности советского мингбаши. А разве тот, кто воюет, может быть уверен в завтрашнем дне? Разве каждый час не грозит тому пуля пресечь дорогу к богатству и власти? Нет, пусть лучше Шо-Закир, который молод, храбр и силен, воюет вместо него, в надежде получить в жены его дочь. А получит ли?.. Ах, вечность не засидится в животе Шо-Закира, ей захочется выскочить на простор, и вечности можно помочь!
Сегодня в Аличуре жара, и некуда от жары деваться, потому что сегодня начало июля. Дунет ветер посреди дня, и пойдет снег, и будет великий холод. Изменчива на Памире погода. Как июльский снег в Аличуре, неисповедимы пути аллаха. И кто мог думать, что Шо-Закир останется жив и что Иргиз-Кул не сумеет помешать этому? И что придется отдать Шо-Закиру дочь?
Но если теперь все так получилось и если крепка Советская власть, надо скрыть свою злобу: к чему она теперь?
Прошло пять, восемь лет, — понял Иргиз-Кул, что накрепко просчитался. Ничего не доверила ему Советская власть. Ни богатств не дала, ни должности мингбаши. Не такими оказались русские, которые пришли после офицеров, бежавших в Индию. Отнимают у него скот и отдают его пастухам. Не позволяют ему торговать хлебом с шугнанцами, делают еще много обидных для него вещей. Иргиз-Кул уже ненавидит их.