Но Иргиз-Кул еще был старейшиной в роду хадырша, и пока хадырша еще слушались его, и судиться шли к нему, и чтили закон, который он придумывал сам, и еще много было у Иргиз-Кула баранов и яков; и еще были басмачи, пусть не долог их день, пусть кончится, все, когда Иргиз-Кул умрет, но сейчас, нет, не сейчас, он умен Иргиз-Кул, — а когда басмачей будет побольше… Не одни красные умеют делать винтовки. Их умеют делать и те, которые живут за горами Вахана и которые теперь друзья старейшин.
В ту пору, в тридцатом году, Иргиз-Кул жил у тропы к перевалу Кумды и по-прежнему был родоначальником хадырша. В двадцать восьмом году он надумал со всем своим родом эмигрировать к Вахан-Дарье. Но не все хадырша захотели бросить Аличур, а остальные не захотели делиться. Тогда Иргиз-Кул уехал один со своей семьей. Никто не знает, что делал он на Вахан-Дарье. Но все знают, что одному, без рода хадырша, ему за рубежом нечего было делать, потому что он был стар, труслив и ленив. Иргиз-Кул вернулся и поставил юрту в Аличуре. Но с тех пор к нему повадились незнакомые гости, которые приезжали по ночам, а по утрам удалялись в туман перевала Кумды.
Мы стояли лагерем в голове Аличурской долины, где нам нужно было заниматься геологическими исследованиями. Нам требовались рабочие. В Мургабе нас предостерегали брать рабочих киргизов: мы не знали аличурских киргизов ни в лицо, ни по именам, а потому вместо рабочих к нам могли наняться басмачи, разгуливавшие по Памиру и в то время практиковавшие такой метод нападения на экспедиции. Поэтому мы послали гонца в Шугнан за рабочими-шугнанцами, о которых по типу лица можно знать, что они местные жители, а среди шугнанцев нет и никогда не было ни одного басмача.
До прихода рабочих оставалась неделя. Тогда, что бы не терять времени, мы разделились и, оставив в Аличуре трех красноармейцев и рабочего, сами вчетвером двинулись в боковой маршрут — через щель Буз-Тере и Мургаб на реку Пшарт, где нужно было изучить стратиграфию района. Через три дня в Мургабе мы узнали, что басмачи грабят караваны на Пшарте, что за Пшартом перерезана басмачами одна из групп экспедиции, что в Аличурскую долину к Иргиз-Кулу приезжал переодетый муллой английский офицер, и в районе Аличура бродят банды и одна из них — банда Шо-Закира, охотящегося за Дымским, а голова Дымского оценена англичанами в десять тысяч рублей золотом.
— А где сейчас Дымский?
— Разъезжает вдвоем с Березовским где-то в Аличурской долине.
— А кто такой Шо-Закир?
— А вы разве не знаете?
— Ну, я знаю, был какой-то Шо-Закир в начале революции председателем волревкома.
— Он и есть.
— Та-ак… Значит, он может напакостить нашим в Аличуре?
Собеседник усмехнулся:
— Сам-то он вряд ли теперь напакостит. Разве вы не знаете, что он взят в плен и сейчас у нас, арестован? А вот его банда…
— А кто его взял в плен?
— Дымский…
Я ничего не знал. Мы беспокоились за своих, оставшихся в Аличуре. Мы решили на рассвете выехать на выручку к ним и сделать три перехода в один день. Сейчас был вечер, и мне захотелось увидеть Шо-Закира. Я увидел его. Это был толстогубый, еще молодой киргиз, с ровным мясистым носом, с широко расставленными узкими, но нераскосыми глазами, с упругими и продолговатыми, как столовые ложки, щеками и тремя резкими складками между бровей, распространявшими по его лицу угрюмую и упрямую мысль. Раскачивающаяся походка его казалась мягкой, словно ходил он не по твердой земле, а по корке опасной трясины. Он, несомненно, был очень силен и ловок, и, видимо, не унывал, потому что, когда я заговорил с ним, он усмехнулся и весело сказал, что всякое бывает с людьми, ему не повезло сейчас, первый раз ему не удалось перехитрить Советскую власть, но это не беда: счастье, как луна, уходит и приходит опять; он все равно убежит, — пусть слушают все — он прямо всем говорит, что он убежит, и тогда уж хорошо отомстит Дымскому и Советской власти.
— Я сделаю так… э… смотри, — нехорошо рассмеялся он и большим пальцем провел по своему горлу от подбородка до раскрытой груди. — Красиво сделаю… Э, уртак, и тебе сделаю так, хочешь? Ты тоже Советская власть!
Он сложил на животе руки и покачивался, хохоча.
Через два месяца он был расстрелян, как закоренелый бандит и заклятый контрреволюционер.
А тогда, на рассвете, мы выехали вчетвером в Аличур. Я думал о Дымском, который в моем представлении опять обрастал легендой.