Уехал Дадакул, и, сколько я ни бился, ничего не могу от киргизов узнать. Сижу, как дурак, и главное — ничего не понимаю. На десятый день Тагбаш заявляет:
«Поезжай к Зор-Кулю теперь!»
Оседлали мы коней, едем…
— Дымский!.. А Дымский!.. Спишь?
— Здесь я. Кто там зовет?
— А мы тебя ищем повсюду. Слушай, к тебе дело есть. Собирай-ка манатки!
— Какие там манатки? Вы чего, с пьянки, что ли?
Молодой таджик, секретарь облисполкома, в белом суконном халате поверх пиджака, сел на траву.
— Какое дело говоришь — пьянка! Тебе что, выпить хочется, что ли? Не с пьянства мы, с заседания. Тебя назначили ехать.
Дымский недовольно протянул:
— Еще новости… Что такое опять придумали? Не можете без меня?
Таджик засмеялся:
— Зачем кипятишься? Твое дело такое. Понимаешь, в Горане чепуха получилась…
— Дай я расскажу, — перебил таджика тощий парень, член обкомола. — Дай я, ну подожди… Понимаешь, какая ерунда, Дымский… Ну, прямо смехота, до чего глупо! Слушай! Приезжают сейчас дехкане из Горана, рассказывают: на пастбище в Богуш-Даре паслись три лошади из нижнего Горана; понимаешь — на чужом пастбище паслись! Молодежь верхнего Горана решила подшутить над нижнегоранцами. Поймали их лошадей, нарубили камыша, увязали его во вьюки, завьючили лошадей, а поверх вьюков положили колючку, — ну, знаешь, колючее растение, у которого плоды в виде сухих коробочек с зернами? Да ты видел, — когда потрясешь, так сильный звук, трескотня, в общем, получается. Вот пустили так лошадей, а те перепугались трескотни и давай к себе домой, испугались, как с ума посходили. По дороге двух всадников опрокинули. Все б ничего, поймали наконец нижнегоранцы этих лошадей. Знаешь Мамад-Раима? Ну, старик стодесятилетний. Так вот буза получилась, одна из лошадей, оказывается, его. Он поднял скандал, да какой! Во всем, понимаешь обвиняет Советскую власть. Молодежь с ним ругается, а за него старики горой встали. Ну, в общем, тебе ехать придется, хуже не надо, такая заваруха пошла. Завтра утром выезжать… Понял?
Дымский покачал головой и серьезно произнес:
— Вот, понимаешь, дурни! И всегда у них с пустяка начинается, ведь надо же — такая глупость! Поеду, ничего не поделаешь!
Утром Дымский уехал. И случилось так, что я уехал в другую сторону до его возвращения, и больше в этот год мне не пришлось побывать в Хороге. Я уехал с Памира, не повидав Дымского.
В 1932 году на Памир собралась большая научная экспедиция, и я принял ближайшее участие в ее организации. Я вспомнил о давнишнем стремлении Дымского к научной работе. Дымский радиограммой был приглашен в состав экспедиции и ответил согласием.
К этому году все на Памире окончательно изменилось. Басмачество отошло в историю вместе со всеми легендами. По долинам Восточного Памира шныряли автомобили экспедиции, а я с Дымским кружился в самых разнообразных маршрутах. Прекрасное знание быта и языка обернулось здесь против Дымского, потому что, к нашему стыду, мы наваливали на него неблагодарнейшую работу: приходит в кишлак наш караван, — нужны дрова, нужен клевер, нужны рабочие: Дымский, переведи, Дымский, договорись, Дымский, купи, Дымский, найми! Кому же, как не Дымскому, все это проще и легче сделать? И он покорно исполнял все наши просьбы, часто в ущерб своей исследовательской работе. Он никогда не огрызался, спал меньше других, ел на ходу и погибал под грузом навалившихся на него мелких забот.
Когда-нибудь я расскажу подробней об этом периоде его жизни. Но осенью мы вернулись в нашу столицу. Здесь нас встретили академики, чтоб выслушать доклад начальника экспедиционных групп. Дымскому пришлось показать им свои этнографические работы. И, по настоянию академиков, Дымский был откомандирован в высшее учебное заведение. Он живет теперь в Ленинграде. Он утонул в книжной науке, он встает на рассвете и ложится спать перед рассветом, он похудел, у него ввалились глаза, ему некогда думать об общегражданских удобствах, он живет «на тычке» — в чужой комнате, мерзнет, забывает обедать: ему надо к весне сдать восемнадцать зачетов. Он учится, Дымский, и все мы, его друзья, считаем: нельзя человека трогать и беспокоить…
Иногда, очень редко, Дымский приходит ко мне.
Однажды вечером, когда мороз затейливыми ледяными листьями расцвел на окне моей комнаты и эти листья озарялись зелеными молниями от скрипящих за окном трамваев, я сказал Дымскому:
— Расскажите же мне хоть теперь о взятии в плен Шо-Закира!