«Добрый моряк и добрый писатель», — как хорошо сказал о Сергее Адамовиче Н. С. Тихонов, прошел в своей жизни немало минных полей (надо пройти!) и погиб на мине, подброшенной подлой рукой.
Адриана Ивановича Пиотровского я видел в камере в последний раз. О его конце я узнал только в этом году, в Ленинградском отделении Союза писателей. Он реабилитирован, тоже посмертно, в 1957 году. Дружбу мою с этим мужественным, красивым и нежным человеком, завязавшуюся и оборвавшуюся в тюрьме, я считаю счастьем моей жизни. Снят запрет и с его блестящего имени. На днях я с волнением прочитал в журналах, что вскоре выйдут на свет его переводы комедий Аристофана, славного афинянина, приходившего в нашу тюремную камеру, чтобы вдохнуть в нас мужество и веру.
Сотрудники Адриана Ивановича по «Ленфильму» рассказывают, что, когда Адриан Иванович был недоволен кинокартиной, спектаклем, чьим-нибудь романом, он говорил: «Не хватает ветра. Ветра нет!»
Как же не хватало ему ветра в черные годы сталинского культа!
О судьбе Сережи Безбородова я ничего не смог узнать. Но произведений его я не встречаю в печати, а это наводит на мрачные мысли.
9
Куда нас везут?
За тонкой стенкой «черного ворона» рокотал город, и голос его казался нам безучастным, бездушным, никак к нам не относящимся. Словно город уже отрекся от нас, оттолкнул и забыл.
«Черный ворон» остановился очень скоро. Мы вылезли. Огромный двор, обнесенный высокой стеной. Рядом гудели паровозы, лязгали вагонные буфера. Падал мелкий и сухой, как соль, снежок. Я с наслаждением подставил ему лицо. А затем опять тюремная канцелярия, опять мрачно-неопрятная, с кислым запахом, с небритыми, угрюмыми, измятыми какими-то писарями. Канцелярия 1-й Ленинградской пересыльной тюрьмы, вот куда нас привезли. «Оставь надежду всяк сюда входящий!..»
Обыскивающий нас тюремный чин, удивленно пощупав мой галстук, сказал скучно сдававшему нас конвоиру:
— Службы у вас на Шпалерке не знают. Разве можно им галстуки и прочее выдавать? За это, брат, со службы снимают.
Конвоир равнодушно промолчал. Скучный разговор о каких-то галстуках и подтяжках. А для нас — снова бездна черного отчаяния. Как ликовали наши сердца, когда мы повязывали эти проклятые галстуки!
Потом нас привели в помещение, похожее и на вокзал, и на манеж, и на огромный склад. Одним взглядом не окинешь. И толпились здесь люди, как на вокзале, сидели, стояли, лежали на полу, и плыл над людьми однообразный приглушенный шум, тоже как на вокзале перед отходом поезда. Здесь поездов и ждали, поездов, увозящих в неизвестное. Это был этапный зал тюрьмы.
Меня отправили на этап ночью этого же дня.
Бывают сны, когда человек мучительно стонет, страдающе кричит и просыпается облитый потом, с колотящимся сердцем. А проснувшись, прерывисто вздыхает и не может вспомнить, что он видел во сне. Какой-то безликий кошмар. И в моей памяти эта ночь осталась таким же кошмаром.
Эшелоны под этап подавались вплотную к пересылке. Их свистки и лязганье мы и слышали, высадившись из «черного ворона». Наша этапная колонна, тысячи в полторы человек, миновала ярко освещенный тюремный двор, и за высокими его стенами нас сразу накрыл кромешный мрак. Мелкий, как соль, снег, падавший днем, превратился в крупную, твердую колючую крупу. Бесилась метель с резким ветром. За стенами двора нас ждал эшелонный конвой с собаками. Мы псов еще не видели, только слышали их злобный стоголосый лай. Потом неожиданно вспыхнули ручные фонари конвоиров, и мы увидели оскаленные собачьи морды.
Это был мучительный и жуткий путь. Конвоиры, не умолкая, орали: «Шире шаг!.. Быстрей, быстрей!..» — и мы почти бежали, задыхаясь, спотыкаясь о рельсы, шпалы, еще обо что-то неразличимое. Сзади, видимо, падали, оттуда слышались хриплые голоса, надсаженные крики конвоиров и особенно озлобленный лай, почти вой собак. Мы обходили темные пустые эшелоны и эшелоны, гудящие голосами набитых в вагоны людей. Еще полторы тысячи готовы к отправке! Иногда дорогу нам пересекали маневровые паровозы с хвостами вагонов, тогда конвоиры кричали: «Стой! Садись!» — и мы садились на снег. А собаки, когда мы садились, особенно свирепели. Они не лаяли уже, а подвывали и рычали, захлебываясь злостью. Морды их со слюнявыми оскаленными клыками были так близки от нас, что вырывавшийся из рычащих пастей пар оседал инеем на наших лицах. Я видел, как мой сосед по шеренге, мальчик-инженер, закрыл в страхе глаза.