— Пострадавшая Купердягина, расскажите суду о ваших отношениях с подсудимым Подколесиным…
Помилуйте, да что же ей, сердешной, и рассказывать-то? Пришел, увидел, победил и… сиганул в окошко. Хотя все это еще, так сказать, предыстория, поскольку о дальнейшем Гоголь, в качестве любителя «немых сцен», решительно умалчивает, предоставляя фантазии читателя или зрителя развиваться в каком ему будет угодно направлении: тут, что называется, возможны варианты. Во-первых, изворотливая сваха, опасаясь за свое реноме, всегда сообразит, как замять этот конфуз, случившийся тем более и не по вине невесты. И тогда какой-нибудь из оставшихся (или отставленных) соискателей поведет-таки к венцу уже равнодушную ко всем (и ко всему) невесту: не пропадать же в самом деле ее отцветающей красоте, ее усыхающей полноте и, что самое существенное, ее наследственному дому — даже если он в один кирпич строен, «а в середке всякая дрянь — мусор, щепки, стружки»? Во-вторых, на Руси всегда (а сейчас особенно) широко открыты монастырские врата для засидевшихся в девках невостребованных невест, которые эту свою невостребованность готовы объяснять соображениями высшего характера, ссылаясь на то, что они это, мол, по смирению да по любви к горнему остались безмужними (хотя вот и ехидный древнеримский поэт не без проницательности заметил, что «целомудренна та, которую никто не пожелал»). В-третьих… Нет, путь разгула и разврата, столь непопулярный в нашей исконно высокодуховной отечественной культуре, для Агафьи Тихоновны решительно заказан. И не столько потому, что «нельзя», что «мамка не велит», что «грешно» и «нехорошо», сколько потому, что душа этого не приемлет. Да и похмелье в этом-то пиру больно тяжело.
Но если и к браку (хоть с Яичницей, хоть с Балтазаром Балтазарычем) душа не лежит, и особого призвания к созерцательной жизни не наблюдается (потому что грешно лукавить, коль скоро Бог, как известно, милости хочет, а не жертвы), то что же ей остается — «с моста в реку»? (Хоть вот и такой способ был безуспешно испробован еще одной Агафьей Тихоновной, у которой не хватило характера воспротивиться браку с немилым,— Катериной из «Грозы»…) Тут, может, иной и скажет, что в этаком случае надобно посвятить себя делам милосердия — ухаживать за одинокими старушками или учить неимущих детишек умильному церковному пению. Оно конечно: и старушки, и чужие детишки — это, естественно, дело благородное, полезное, духовно-нравственное. И оно было бы вовсе не худо, но вот незадача." милосердие — вовсе не лекарство от любви, а все эти «аптечки-библиотечки > дамской, от скуки да с жиру, благотворительности — они, конечно, не тот клин, которым другой клин — сердечная тоска — вышибается. Но так ли уж безвыходно, как оно кажется, положение Агафьи Тихоновны?
Нет, ее положение не в пример счастливее подколесинского, потому что если Иван Кузьмич, шмыгнув в окошко, остается лишь при благах временных (служба — департамент фрак — мундир, вист — бостон, храм с благочестием да театр с балеринами), то вот Агафья Тихоновна имеет шанс снискать блага вечные, насытив свое тоскующее сердце и воскреснув к новой жизни. Правда, путь к этому воскресению и возрождению пролегает, естественно, сквозь суровые тернии непонимания, унижения и осуждения, но… какая ж Пасха без Голгофы?
О чем же это речь? Какой такой нехороший путь предлагаем мы смиренной купеческой сиротке? Увы, на путь этот толкает ее не наше неуемное лукавство и не собственные ее желания-вожделения (каковые, смеем уверить читателя, минимальны), но Сам Господь, неусыпно пекущийся о том, чтобы созданный во славу Бога-Отца и Бога-Творца человеческий род не пресекся бы по вине подколесиных — деликатных эгоистов и красноречивых трусов.
«Мне нравится в ней то, что она не слишком конфузится. Иной, пожалуй, это-то и осудил бы в ней. Что за вздор? чего конфузиться? Она мать — ну и права,— замечательно просто и в высшей степени благородно разрешил этот неразрешимый, казалось бы, нравственный парадокс Евгений Базаров, приветливо глядя в лицо незаконной жене Николая Петровича Кирсанова, лелеящей дворянского бастарда. Ну а кто же тогда не прав?
В стремлении ответить на этот вопрос попытаемся воспарить в богословские эмпиреи, погрузившись при этом и в бездны того теологического женоненавистничества, которое обильно процветало и процветает у нас со времен апостола Павла и до наших дней. «Кто виноват?» — спросит читатель, и гневные персты неисчислимых морализаторов вонзятся, словно стрелы в святого Себастьяна, в прародительницу Еву, своим любопытством прельстившую супруга и тем самым толкнувшую его на тот беззаконный поступок, из-за которого так замечательно начавшаяся было история человечества приняла такой дурной оборот. Сейчас уже и не столь важно, чем же на самом деле является этот известный библейский эпизод — легендой, суровой действительностью или всего лишь поучительной аллегорией. Но если эпизод этот мы прочитаем внимательно, то обнаружим, что Ева согрешила лишь предположением, тогда как Адам, торопливо и трусовато ухватившись за мельком оброненную мысль беззащитной женщины, поспешил оградить себя презумпцией невиновности, воскликнув: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел». Взгляните, как блистательно расставлены логические ударения в этой фразе: «Ты», Бог, виноват тем, что дал мне эту женщину в жены, а «она», эта скверная жена, виновата тем, что дала мне покушать чего не следует!.. Да, еще до изгнания из рая мужчина возложил на хрупкие женские плечи собственную ответственность за свой, прямо скажем, нехороший поступок, в котором женщина, в точности по «Волку и ягненку», виновата уж тем, что кому-то хочется скушать плод с запретного дерева.