Впрочем, подлинные авторитеты православного мира (а среди них даже и те, кто достиг ранга святых) ситуацию эту оценивали достаточно адекватно, без ложного мужского снобизма. «Супруг последовал супруге»,— толкует этот казус блаженный Августин, поясняя при этом, что Адам покорился капризному любопытству своей верной жены ради «супружеской связи», а она, в свою очередь, не пожелала расставаться с ним даже и в его заблуждении, в его ослеплении, добровольно взвалив на себя груз его греха. Следовательно, совершившееся в Эдеме действо было первой в истории человечества любовной драмой и, если хорошенько подумать, настоящей песнью во славу женщины, которая за своим любимым готова идти куда угодно, и на край света, и во мрачный Аид (единственным же мужчиной, спустившимся за своей супружницей с поверхности земли в ее утробу, был, к сожалению, не христианин, а язычник Орфей, награжденный за то Всевышним высоким, сугубо христианским даром передвигать своим голосом камни и даже горы).
«Супруга последовала супругу» — так, слегка перефразировав Августиново изречение, можем мы сформулировать основной закон истории, в соответствии с которым последствия мужских игр — как военных, так и любовных — целиком ложатся на слабые женские плечи, ибо без вины виноватая женщина, следуя за мужчиной даже в его грехах и ошибках, ошибки эти — в силу одного только своего положения обреченной на заклание жертвы — исправляет.
Следовательно, женское «несчастье в личной жизни» (как в замужней, так и в одинокой) — это не частное недоразумение, выпавшее на долю какой-нибудь отдельно взятой дурнушке, склочнице или бесприданнице, но, можно сказать, абсолютный закон — закон падшего мира, где давным-давно, еще с Эдема, «порвалась дней связующая нить» и где законом стало, собственно говоря, беззаконие.
«В прежние времена мужчины если не на красоту, то хоть на деньги льстились, а теперь не разберешь, что им нужно»; «прежде оставались в девушках только горбатые и хромые, а теперь не берут далее красивых и богатых»,— печалятся героини чеховского «Бабьего царства». Что и неудивительно: те, кто — потенциально — мог бы «брать» богачек и красавиц, то ли поистрепались да поистаскались, то ли замолились и запостились. А какой поучительный, между прочим, рассказ! Потому что его героиня, при всех ее прекрасных качествах души и наружности (не говоря уж о богатстве), готова замуж за кого угодно — хоть за рабочего с ее же фабрики. А над ней смеются, ее не понимают, предлагая ей — в духе времени — заняться утонченным развратом, утопая в цветах и задыхаясь в ароматах. Но рассказ этот, как и гоголевская «Женитьба», тоже ничем не кончается (если не считать произнесенного сквозь смех и слезы: «Дуры мы! Ах, какие дуры!» — ибо в положении марьяжной неопределенности оказывается не только несчастная хозяйка, но и ее горничная, тоже — по аналогичной причине — без вины виноватая). И только жизнь расставляет все по своим местам.
Нет, нынешняя Агафья Тихоновна, будучи особой православного исповедания, будет за своего потенциального жениха биться, что называется, до последнего, побуждаемая к тому не только требованиями неусыпной совести, но также и пламенными взорами еще более неусыпных духовников-аскетов, немалая часть которых опять-таки комплектуется из бывших подколесиных, отлежавших в свое время бока на холостяцких диванах и в конце концов, уже под закат, почувствовавших в себе неукротимое желание заняться душеспасительной деятельностью. Да, изыскивая хоть какую возможность «соблюсти закон», нынешняя барышня Купердягина будет биться до последнего (до последнего, надо полагать, предела девичьих своих возможностей, до последнего пожухшего листочка бабьего своего лета, плавно переходящего, без всякой золотой осени, в суровую зиму). Но вот, наконец обнаружив, что «Германа все нет», она, если не станет лгать себе, почти наверняка, вопреки политике и экономике, вопреки религии и нравственности, совершит-таки тот поступок, к которому и влекла ее судьба. «Чего конфузиться? Она мать - ну и права»,— еще раз повторим мы мудрые слова Тургенева, произнесенные устами его бессмертного героя.