— Здесь можно курить?
— Вообще-то нельзя. Но, ради бога, курите.
Арбогаст повернулся к ней, держа руки в карманах полупальто, ухмыльнулся.
— Ну как? Готовы?
Катя Лаванс кивнула. Здесь было холодно. Накрытая плащ-палаткой, машина напомнила ей одно из мертвых тел, поджидающих ее в лаборатории. Арбогаст снял чехол. Сначала Катиному взору предстала темно-красная дверца со старомодной ручкой, потом белая крыша купе. И колеса с белым ободом. Обе фары, снабженные хромированными крышками, смотрели на дверь гаража. Арбогаст меж тем снял чехол и с другого бока машины. Женщина подошла поближе. В салоне ничего не было видно, потому что окошки запотели. Ни крупицы грязи, ни пылинки, лакированная машина сверкала, ее поверхность была на ощупь холодной и гладкой. Она провела пальцами по хромированным контурам: надпись “Боргвард” на капоте. Птичье крыло — на багажнике. Представила себе, какой послушной может быть эта машина в человеческих руках, ухватилась за крышу, как за мужское плечо, другой рукой потянулась к дверной ручке.
— Можно?
Ганс Арбогаст, находившийся по другую сторону, выпрямился и кивнул ей поверх машины. Она бросила окурок наземь, растоптав его и открыла дверцу. Никакого особого запаха в салоне не ощущалось, Катя села на пассажирское сиденье и осторожно закрыла за собой дверцу. Вот оно, роковое место. Все здесь оказалось холодным — обивка сидений, металл, серебряно-синяя синтетика, которой была обтянута изнутри дверца. Да и от самой тишины, казалось, веяло холодом, и Кате Лаванс стало зябко. Она представила себе, как это было бы, если бы Арбогаст ее сейчас обнял. И вдавил в мягкое сиденье. У нее перехватило дух. Слушали они тогда радио? И что с нею сталось? Безжизненное тело на узком заднем сиденье. Росту она была небольшого. На снимках Катя не смогла углядеть признаков страха. Но их не углядишь никогда. Катя Лаванс вспомнила о том, как подложила камень под голову мертвой девушке. Тогда тоже было холодно. К холоду, не без доли цинизма подумала она, мне не привыкать. Холодная кожа девушки на камне. А к чему же ей тогда привыкать? Девушке было двадцать три года, темноволосая, довольно тощая. Отравление газом, другая оказалась гораздо старше. Обе женщины, казалось, только уснули, пусть глубоко, но все же зная, что кто-то находится рядом. Каково это, если тебя душат, что ты при этом ощущаешь, подумала она, настолько уйдя в собственные размышления, что начисто забыла о Гансе Арбогасте, который меж тем стоял возле машины, переминаясь с ноги на ногу и откровенно не зная, что ему делать дальше. В конце концов он все же открыл дверцу и уселся на водительское место рядом с Катей; оба не произнесли ни слова.
Но тут Катя Лаванс выдвинула пепельницу, чтобы стряхнуть пепел, и увидела, что та полна окурков: точнее, их было несколько, — окурков сигарет, уже непонятно какой марки, с пожелтевшим от времени белым фильтром. И все же ей показалось, будто на фильтрах она разглядела следы розовой помады. Медленно задвинула она пепельницу.
— Господин Арбогаст?
Он повернулся к ней.
— Я не могу понять, почему машина до сих пор стоит зачехленная в амбаре. Я думала, вы на ней после освобождения начали ездить.
Арбогаст покачал головой.
— Даже не попробовали?
— Нет.
— Что ж, это можно понять.
Катя кивнула, откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза. Сигарету она так и не загасила, но и не затянулась больше ни разу — так и держала двумя пальцами, большим и указательным, пока та не погасла сама по себе.
51
На следующее утро, двадцать седьмого ноября, спозаранку зарядил дождь, и на каждой остановке экспресса между Фрайбургом и Грангатом Пауль Мор слышал, как барабанят по стеклу злые капли, — звук был таким, как при стрельбе дробью по тарелочкам. И хотя в Грангате дождь был не таким уж сильным, капли оставались столь же злыми, и потрепало его по пути с вокзала в здание суда порядочно. У него не было времени забросить чемодан в “Северную звезду”, где он зарезервировал себе номер на всю неделю, которую должен был продлиться процесс, так что пришлось нести его, то и дело меняя руку. Он отлично помнил первый процесс, прошедший еще в старом здании суда. Тогда как в новом — трехэтажном раскидистом строении на улице Мольтке, со всех сторон обнесенном парком, — находились, наряду с судом, и другие официальные учреждения — чуть ли не все, что имелись в небольшом городе. Поток репортеров и фотографов по узкой асфальтированной дорожке посреди затоптанных газонов оказался еще сильнее, чем он предполагал. Прямо на сырой земле были расставлены штативы фотокамер, объективы которых целились в дверь суда, возле которой по стене вился барельеф из листовой стали, изображающий группу фигур более чем в человеческий рост. Он не успел позавтракать и ему было холодно.