Антропометрические данные мутанта уменьшаются, его способность мыслить переключается на рефлексы, направленные на то, чтобы потерпеть наименьший урон при поражении сокрушительном, и в конце концов, каким бы подонком лжец ни был в жизни, его насквозь продирает стыд. Причем это не здоровое чувство стыда, после которого следует зарок не совершать более ничего подобного, а разочарование от того, что кто-то оказался хитрее.
Наблюдать за этим порою бывает очень неприятно. Да еще эта осень…
Кряжин осень не любил со студенческой поры. Он жил на Большом Факельном, а его знакомая по университету – в Химках, и всякий раз, когда в ту осень, единственную совместную в их жизни, он пробирался в частный сектор по улицам, лишенным света, он приходил к ней по колено в грязи. Он экономил на завтраках, обедах и метро лишь для того, чтобы два раза в неделю приходить к ней в гости с цветами и оставаться до позднего вечера. А потом она вышла за другого и укатила вместе с ним, бросив университет и, понятно, Кряжина. С этого времени каждый раз, когда август сворачивал свои разноцветные шатры и трубил отступление, Кряжин понимал, что наступает пора, которую великий пиит именовал прекрасной и даже очарованьем очей, но которая в него снова вселит дурное расположение духа и усталость. С годами осенняя депрессия миновала, ощущения притупились, однако всякий раз, когда приходил сентябрь, он ждал первого снега. С ним, первым, уходила тоска, разочарование и возвращалось хорошее настроение.
На дворе стояло двадцать четвертое сентября, до снега было далеко, и Кряжин сидел и смотрел, как уменьшаются в размерах люди, уличенные во лжи и признающиеся в этом.
Чем длиннее процесс перехода от неправды к правде, тем меньше становятся размеры собеседника даже для него самого, тем большее отвращение испытывает его визави, тем хуже настроение. И это та самая часть работы, которую Кряжин не любил.
Убийство в московской гостинице главы администрации Мининской области произвело на общество удручающее впечатление. Очередное убийство. Все, что оставалось простым горожанам, это довольствоваться своим социальным положением. Не богат – значит, не посадят. Не пытаешься стать еще богаче – значит, не убьют.
Когда убили первого депутата или губернатора новой, демократической России? Никто не вспомнит. Но случилось это в тот момент, когда для воров в законе и просто бандитов перестала иметь значение «масть». То, что раньше при любых обстоятельствах являлось самым настоящим западло для уважающего себя вора, стало нормальным явлением, когда в законодательную и исполнительную власть толпой, отстреливаясь на ходу, полезла криминальная, зажравшаяся братва.
И с этого момента правила пустырных и уличных разборок в полном объеме переместились в Думу, администрации городов и областей, советы городских и областных депутатов. За что убили депутата? Две версии – и это известно любому, кто хоть раз прислушивался к телевизионным сводкам криминальных новостей. Первая связана с профессиональной деятельностью, вторая – с коммерческой. Собственно, разницы между этими двумя нет никакой, ибо большинство избранников народа ходит в Думу, чтобы зарабатывать деньги. Не зарплату депутата – ежемесячное жалованье, а решать коммерческие задачи.
За что убили депутата? А губернатора?
Тот, кто читает газеты, знает маленький секрет. «Вы не поверите, – скажет один такой другому такому, – но некоторые наши губернаторы, депутаты и руководители различных АО, дающих людям свет, тепло и воду, живут с семьями за границей, а в Россию приезжают…» И здесь они переходят на шепот: «…на заработки». А поскольку рабочее место человека, если к нему относиться без соответствующих мер предосторожности, всегда чревато травматизмом, то, оказываясь на работе, некоторые законодатели и исполнители часто ступают не туда, куда намеревались, следствием чего обязательно является либо тюрьма, либо больница, либо морг. Не застрахованы от вывихов пальцев и мозгов даже писатели, выходящие из дома лишь за кефиром, а вы хотите, чтобы такие люди, да еще приехав по делам, да ими занявшись, да рьяно, да жили вечно? Вечной, к чему следует относиться с полной мерой смирения, бывает лишь вечность. И к некоторым наиболее активным из перечисленной когорты лидеров она приходит, как правило, неожиданно и быстро.
Так за что убили губернатора?
По всей видимости, исходя из конкретной мизансцены в «Потсдаме», у него отнимали носки, и, уже лишившись всего и оставшись в чем мать родила, за свой левый он сражался до конца. Нечего и удивляться тому, что он наступил очень скоро.
– Я разве говорил, что знаю мертвого господина? – играет голосовыми связками Яресько, и следователь тянется рукой к кнопке воспроизведения ленты на компактном «Sony». – Господин Кряжин, я никогда не лгу. И только поэтому я имею авторитет человека, которому можно вверить хозяйство целого отеля…
«…Вы знали ранее гражданина, который 24 сентября был обнаружен вами мертвым в номере?
– Никогда (скрип стула).
– Вам известно его социальное положение?
– Нет (скрип стула). Конечно, нет…»
– Правильно, – подтверждает Павел Маркович. – Это я говорил.
«… А вы когда прибыли?
(Сухой кашель уважающего себя администратора.)
– Как и положено, в семь часов ровно…»
Яресько разводит руками, не понимая, что ему хотят продемонстрировать. Кряжин производит с техникой какие-то действия, и она начинает выдавать прямо противоположную последнему заявлению администратора информацию.
«…– В котором часу вы прибыли на работу?
– Я? Я, простите, и не уходил. Я в гостинице со вчерашнего вечера. Меня просто никто не видел. Я лег спать в одиннадцать вечера…»
По лицу Павла Марковича пробежала тень, смахнула цвет здоровой кожи, и на свободное место тотчас наползла мертвенная бледность.
– Позвольте… – Яресько стал хватать ртом воздух, как насаженный на кукан окунь. – Это когда вы писали? Это вы писали до того, как предупредили, что будет вестись запись!.. Это незаконно!..
Но он замолкает, снова ожидая провокаций, потому что пленка опять перемотана и из динамиков в уши администратора льется знакомый до боли голос.
«… – Я, между прочим, когда обнаружил труп, сам сообщил об этом администратору. «Я стою, – сказал, – над клиентом». А тот в своей манере находить юмор там, где его отродясь не бывало, ответил, что, мол, знаю про клиента. Серьезный клиент. И мол, непонятно, зачем я над ним стою. Юмор такой, сержантский… А всерьез он только горничных лапает. Подкараулит, когда та в номере пылесосит или пыль протирает, заходит и начинает: «Ну, как вам, новенькая, у нас?» Та ему, мол, ничего, привыкаю, нравится. А он ей лапку – раз! – под юбчонку. «Нужно, – говорит, – молодые таланты наверх поднимать. Как вы смотрите, девушка, на должность старшей горничной?» Та ему отвечает, что старшей горничной, оно, конечно, неплохо было бы, но поскольку она сию минуту собирается грязной тряпкой вмазать по роже работодателю, то эта мечта просто– таки рассыпается в прах. Тот ручку – раз! – обратно и уходит из номера. Я сам из шкафа это видел, ей-богу! Зашел поговорить, а тут он нагрянул… Если мне память не изменяет, то ему еще ни одна не дала. А Майка рассказывала, как пошла однажды в триста первый ванную мыть. Там какой-то урюк облевался, так она наушники плейера в уши вставила, респиратор надела и пошла. А тут чувствует, как у нее трусики до колен упали так, словно резинка лопнула…»
В организме администратора происходили странные преобразования. Он теребил воротник сорочки, ослабляя петлю на галстуке, которого у него на шее не было, потому что отобрали в дежурной части. Павел Маркович багровел, бледнел, и по всему было видно, что Колмацкий прав. Перевести из горничных в старшие горничные описанным выше способом Яресько никого не удалось. Ни разу.