Он скосил глаза на водителя: рябое круглое лице показалось добродушным. Тогда он снова оглянулся. Оглядываться сразу не следовало! Кто его знает, этого таксиста, что он может подумать? Но если уж оглядываться, то надо это делать не открыто, а как бы невзначай — и реже… Но совсем не оглядываться он не мог! Он не был уверен, что девчонка — эта востроглазая цыганка — все же не увидела его в последнюю минуту и не преследует сейчас! Возможно, сама она и не преследует, но ей достаточно было увидеть, что он садится в такси и сказать об этом ближайшему постовому.
Нет, кажется, за ними никто не увязался — серый «Москвич», который следовал с самого города, свернул на Приозерный тракт, и сейчас позади вообще никого не было… Вот с какой-то проселочной дороги вывернула на шоссе вишневая «Волга» с шахматками на дверцах. Может быть, в ней — цыганка! Ехала наперерез ему, проселками… Он снова почувствовал, как все пересыхает во рту…
Лучше бы стукнуть ее там, на лестнице! Никого ведь не было, Не стоять полумертвым у стены, а неожиданно ударить… Но она могла закричать, нет, он правильно поступил, что сдержался. Теперь он уедет спокойным, а иначе бы думал… Ну, не спокойным, какой он спокойный — куда уж там!
Нельзя оглядываться! Слишком часто он оглядывается. А вишневая «Волга» все еще прет за ними. Ну и что, что прет, тоже, наверно, в аэропорт. Кто-то спешит!
— Опаздываю, нельзя ли, браток, наддать? Газку прибавить? — попросил Дядькин.
«Наддал», — с удовольствием отметил он и оглянулся — «Волга» начала отставать. «Раз не пытается нагнать, значит, мы ей не нужны».
Только бы добраться до аэропорта, а там он улетит — первым же самолетом, на какой будут свободные места. В любой конец — деньги у него имеются, только бы вырваться из этого проклятого города! Зачем он только возвратился сюда?..
Он знал, зачем возвратился сюда. (Губы у Надежды были совсем белые, удивительно, что эти лишенные крови, белые, как у покойницы, губы, шевелились. «Зачем, — спрашивали они, — зачем?!» Теперь он не испугался, он знал уже это свойство ее губ — вдруг белеть, когда она сильно взволнована, выбита из колеи. Испугался он в первый раз тогда, в Камнегорске, когда она призналась, что в положении, а он вдруг все рассказал о себе — про побег из колонии тоже! Вот тогда он впервые увидел, как белеют ее губы! Но она сказала, что он должен пойти, отдать себя в руки милиции, она будет ждать его сколько угодно, только бы возвратился честным человеком — она не может рисковать будущим сына (так и сказала: «сына» — он хорошо помнит, — а Вовки еще и на свете не было!..
Она тогда говорила, но он никуда не пошел — нашла дурака, самому лезть в петлю! — он напился и пригрозил… снести ей башку. И она ушла от него. Уехала к сестре во Львов, а он, перепуганный насмерть, что проговорился ей, — исчез из Камнегорска, сменил фамилию на Морозова).
Ну, уехала она — и уехала, думал Дядькин. И чего это он вдруг, когда Сирота сказал, что по городу поползли слухи о фальшивомонетчиках и здесь деньги сбывать нельзя, а надо сбывать в других городах, — чего это он ляпнул, что может поехать во Львов?
Он никогда до этого не был во Львове, красивый городок, ничего не скажешь, только улицы узкие, мощеные булыжником и такие узкие, что двум машинам в ряд не проехать.
Дядькин почувствовал, что весь напрягся: вишневая «Волга» стремительно нагоняла их. «Все пропало!.. Пропади все пропадом!» — подумал он.
Но «Волга» проскочила мимо, только шевельнулись волосы у него на голове, — и унеслась вперед.
«Надо взять себя в руки! Так и до психушки недолго! — подумал он. (Когда Надежда увидела его во Львове, когда он пришел на улицу Вишенского, поднялся на второй этаж и она открыла ему дверь и хотела снова захлопнуть ее, как дурной сон, так она сказала, — но дверь не захлопнула, — он заметил, как губы ее, как тогда в Камнегорске, белеют, белеют и спрашивают: «Зачем?!» Он ответил, что хочет видеть пацана. Она в отчаянии замотала головой… Но пацана он все-таки увидел, увидел Вовку. У него был выпуклый, упрямый лобик и глубокая ямочка на подбородке, будто Дядькин смотрел на свою собственную, Леньки Дядькина, фотографию из далекого детства).
«Вот чем берут нас бабы», — думал Дядькин, хотя понимал, что к Надежде эти слова не относятся, ничем она его не собиралась брать, а наоборот, просила уехать, исчезнуть из ее жизни. Сердце его больно сжалось: какая она худенькая, похудела так, что обострились скулы… У Вовки точно такие же скулы, думал он. Лоб и подбородок мой, а скулы, как у Надежды. Сейчас Дядькин черной ненавистью ненавидел девчонку-цыганку. Он же хотел, ей-богу, он сам хотел пойти сегодня в милицию, он решился, а она помешала, — она перечеркнула все! Он и с этим, в тенниске, встретился в кафе «Космос», чтобы сказать ему — баста, выхожу из игры, завязываю, пусть передаст Сироте: он, Дядькин, идет с повинной в милицию, он никого не выдаст, все возьмет на себя — в деле был он да Бурак, — не он идет с повинной, он должен думать о будущем!.. «А что, — думал Дядькин, — прошло бы несколько лет, отбыл бы я наказание и явился во Львов, к ним. «Здравствуй!» — сказал бы я Надежде»… Но теперь этого уже не будет, не может быть. Кто поверит, если он сейчас явится с повинной? Скажут — обложили волка, все равно некуда деваться? Он даже не успел поговорить с этим, в тенниске, — нет свидетеля, кто бы подтвердил, что у него были намерения… (Дядькин не предполагал, что однажды на допросе майор Пахомов скажет ему, что он не подозревает его, Дядькина, в убийстве Сибирцева, потому что в это время Дядькин отбывал наказание, — и передаст письме от Надежды, а когда Дядькин вдруг расскажет обо всем, обо всем, и про сына расскажет — ему майор Пахомов поверит, и без свидетелей поверит).