Это давно прошло, а знать необходимо. И мы узнаем это, несмотря ни на что. Ведь разобрался же академик С. Б. Веселовский в „Синодике“ Ивана Грозного.
А вот про Файзуллу Ходжаева я так и не могу сказать того, что знаю о нем точно. Одно скажу: за дело не любил его отец. И я никогда не простил бы ни одному из знакомых того, что не прощал Ходжаеву отец.
Но вернемся к протоколам.
Ф. Ходжаев говорит, что вместе с Икрамовым они поставили перед собой задачу „захвата нашими националистическими кадрами целого ряда советских организаций в Узбекистане, таких организаций, как Наркомпрос, чтобы школы иметь в своих руках, университет иметь в своих руках, печать, плановые организации, Наркомзем, и так далее“.
Отец во всем признает свою вину, он только пытается не ввязывать в это дело Бурнашева, которого упомянул Файзулла Ходжаев в качестве связного между двумя националистическими организациями. Видно, отец в это время уже не думал так, как думала моя мать, сказав тете Наде: „Если его взяли, значит, он — сволочь“.
„Я двурушничал с 1928 года“, — говорил мой отец. Помню, как поразила меня эта фраза. Но это было первое потрясение. Потом я привык к лексикону подсудимых, если только это был действительно их лексикон. Очень уж все однообразно звучало в устах болгарина Раковского, русского интеллигента. Бухарина, узбека Икрамова, еврея Зеленского, белоруса Шаранговича и других.
В 1929–1930 годах в Узбекистане были арестованы известный писатель, работник Наркомпроса Бату и руководитель Научно-исследовательского института Рамзи. Теперь они реабилитированы.
„Я так же, как и Икрамов, в силу солидарности с ним вел борьбу с тогдашним руководством ЦК Узбекистана, которое хотело в связи с делом Рамзи и Бату разоблачить националистов, — говорит Файзулла Ходжаев. — Я вел вместе с Икрамовым борьбу в связи с процессом над этими работниками, которые вели борьбу против партийного руководства и против тогдашнего Средазбюро“.
Мне приятно, что мой отец пытался освободить людей, как теперь установлено, ни в чем не виновных. Отец признает это на процессе. Одно только непонятно: с каким таким руководством ЦК Узбекистана и Средазбюро могли вести борьбу член Средазбюро и секретарь ЦК Узбекистана А. Икрамов и председатель Совнаркома республики Ф. Ходжаев, если первым секретарем был тоже враг народа И. А. Зеленский? Через три страницы стенографического отчета, после рассказа Зеленского о вредительстве в области планирования сельского хозяйства, Вышинский спрашивает:
— Обвиняемый Зеленский, вы подтверждаете, что эта политика проводилась под вашим руководством?
Зеленский. Я уехал из Туркестана в январе 1931 года.
Ходжаев. А это было в 1928 году.
Вышинский. Обвиняемый Зеленский, не вам ли принадлежит эта формула — догнать и перегнать в Средней Азии передовые районы Советского Союза?
Зеленский. Да, мне.
Вышинский. А что означала эта формула?
Зеленский. Срыв коллективизации.
Вышинский. Не только это, но и срыв хлопковых планов, и разорение дехканских хозяйств. Вы подтверждаете это?
Зеленский. Да, подтверждаю.
Вышинский. Вы тогда кем были там?
Зеленский. Секретарем ЦК.
(Зеленский был тогда секретарем ЦК ВКП(Б) и первым секретарем Средазбюро ЦК ВКП(б)).
Значит, это с ним враг народа Икрамов вел борьбу? Я не мог не хмыкнуть тогда, в газетном зале Исторической библиотеки.
А еще говорят, что Вышинский был очень умен или, по крайней мере, весьма хитер. Кстати, на другой день Зеленский на допросе, целиком посвященном ему, сказал еще и так:
„Да, я подтверждаю (показания, данные на предвари тельном следствии. — К. И.) И прошу суд предоставить мне возможность рассказать о разоблачающих моментах как моей предательской, так и преступной деятельности в качестве члена контрреволюционного изменнического и правотроцкистского блока“, поставившего своей задачей реставрацию капитализма в Стране Советов… (Поразительная лексика у этого диверсанта: „В Стране Советов!“ — К. И.). Я должен коснуться в первую очередь самого тяжелого для меня преступления — это о своей работе в царской охранке. При вербовке мне была дана кличка „Очкастый“. Мне было предложено информировать о работе местной социал-демократической большевистской группы, ее борьбы с ликвидаторами. В дальнейшем я регулярно получал деньги за эту предательскую работу — 25, 40, 50 и даже 100 рублей.»
Тогда, в Исторической библиотеке, я понял, что за «доку менты» оставил нам пресловутый 37-й год. А ведь мы этими цифрами обозначаем далеко не один год нашей жизни.