Отец познакомился с Ахунбабаевым в 1920 году, когда был секретарем Ферганского обкома. Входили в эту область четыре нынешние, а центром был город Скобелев, о переименовании которого только еще шли дебаты. Убогие кишлаки, роскошные мазары и мечети, азиатские города и городки с улочками в одну арбу, святые места в горах под чинарами и ореховыми рощами, мавзолеи с малодостоверными легендами о том, кто в них покоится, а в центре всего этого — Скобелев, русский город.
Бывший активист ферганского комсомола Г. С. Ячник, умерший сравнительно недавно в Костроме, аккуратным почерком исписал много страниц, где есть и очень важные строки о моем отце. Замечательные по своей правдивости и памяти на детали письма я получаю из Коканда от А. И. Артемьева. Пожалуй, стоит на основе этих достоверных сведений нарисовать картину.
Барон Николай Александрович Фредерикс приходился племянником бывшему министру двора его императорского величества. В Туркестане побывал еще в чине мичмана, когда путешествовал вместе с дядей. Второе его путешествие по Туркестану было вынужденным и затягивалось до бесконечности. Он часто вспоминал своего первого учителя — Василия Васильевича Верещагина. Свет азиатский, воздух, само солнце получались в его полотнах верно, а вот в жанре учитель бывал не в меру романтичен. Василь Васильич к занятиям молодого барона живописью относился со вниманием и одобрением, хвалил руку и глаз. Редко встречались они, но и те немногие уроки сегодня спасали жизнь барону. И от расстрела спасли, и от голода спасают.
Он стоял перед мольбертом в раздумье. Лицо на холсте ему категорически не нравилось. Он боялся, не сочтет ли заказчик такой портрет карикатурой.
Писал Фредерикс «сухой кистью», быстро, каждое движение оживляло лицо. Прикоснулся к виску — и чуть оттопыренное ухо, существовавшее само по себе, приросло к голове; еще два тычка кистью — и заблестели у Троцкого, отражая невидимый свет, стекла очков.
Рядом на земляном полу стояли вполне готовые портреты Маркса, Энгельса и Ленина. Лучше всех выглядел Маркс, густота шевелюры, мощь бороды и смуглое лицо выделяли его среди прочих.
Заказчик вошел в павильон, поздоровался и молча смотрел на портреты. Николай Александрович знал, что это товарищ Икрамов, но в чинах и должностях нынешних начальников разбирался с трудом. Художник был невысок, изящен лицом и фигурой, сильно поношенные английские ботинки с крагами и сероватые бриджи сидели ладно, белая солдатская рубаха сияла чистотой. Художник чувствовал, что начальник относится к нему с уважением.
— Откуда срисовывали? — спросил Икрамов.
Художник показал. Оригиналами служили газетные фотографии, напечатанные на плохой бумаге с текстом, проступающим с оборота листа. Как мог этот человек с таких плохих фотографий сделать такие прекрасные портреты, подумал Икрамов.
Художник хотел обратиться к начальнику с просьбами, но не был уверен, что может называть его товарищем. А как надо? Фредерикс знал местную шуточку: товарищи — товар ищи. Ищи товар! Жулики. Грабители. Шуточка была мещанская, не ахти какая уж остроумная, но все же.
— Как ваша фамилия? — спросил Икрамов. Кажется, впервые поинтересовался.
— Фредерикс, — ответил художник. — Но я не сын министра, а племянник.
Судя по тому, как ни в чем не изменилось выражение его лица, Икрамов и про того Фредерикса ничего не знал, смотрел на портреты, стоящие рядком, и явно был доволен. Про художника он знал со слов заместителя начальника ЧК Хабибуллы. Взят в плен художник где-то в туркменских пустынях, там его почему-то не расстреляли, хотя установлено, что он белый офицер.
— Где научились рисовать, товарищ Фредерикс?
Вот те раз, я стал товарищем, удивился про себя художник и ответил подробно:
— С детства мне давали уроки весьма крупные живописцы, потом два, вернее, полтора года в Академии художеств, но не кончил по личным обстоятельствам.
Можно было бы этим ограничиться, но Икрамов смотрел с интересом, и художник, смутившись, продолжил:
— Мой отец прочил мне военную или военно-морскую карьеру, дядя по матери был командиром императорской яхты, но карьера моя оборвалась из-за дуэли. Наш полк стоял в Туле…
— Вы с Толстым встречались? — спросил Икрамов, и этот вопрос вовсе сбил с толку Фредерикса.
— Я видел его однажды на Курском вокзале.
— А могли бы вы его нарисовать?
— Если прикажете. Его Илья Ефимович хорошо знал, Репин.
Художник снял с мольберта готовый портрет, поставил рядом с тремя, отошел в сторону, вгляделся.
— Маркс вылезает, — сказал он. — Не правда ли?
Икрамов понял, что хотел сказать художник, осторожно заметил:
— Вам видней, но висеть они будут не рядом, а на порядочном расстоянии.
— Энгельса я еще разок пройду, — сказал Фредерикс. — Бледноват вышел. В таких работах нужен особый навык, а техника для меня новая. Я акварель люблю и писал больше пейзажи, леса, стога, слабый свет, знаете. Под Ревелем у нас имение было, там хорошо работалось.
Он вскинул портрет Энгельса на мольберт, начал работать. Фредерикс ждал, что Икрамов уйдет, но тот смотрел, прислонясь к косяку павильона.
Когда-то, совсем еще недавно, город Скобелев считался жемчужиной Туркестана, умно распланированный, с тенистыми парками, зелеными лужайками, зданиями административными, военными, прекрасными собственными домами, а также с мужской гимназией, женской прогимназией, высшим начальным училищем и двумя вполне приличными приходскими школами.
В этом пустом парковом павильоне, где сейчас трудился барон Фредерикс, до революции продавали мороженое, зельтерскую воду, пирожные и жареные орешки. По вечерам тут гремел медью гарнизонный духовой оркестр, на скетинг-ринге на роликовых коньках катались гимназисты-старшеклассники, молодые офицеры и местные барышни из хороших семей.
Фредерикс бывал в провинциальных городах России, посещал, как и положено холостому офицеру, вполне приличные, менее приличные и вовсе неприличные места и заведения, но здесь, в Скобелеве, даже перед катастрофой семнадцатого все было несколько иначе, нежели в Туле или во Пскове.
— Вы обедали? — спросил Икрамов и смутился. — Простите, забыл имя и отчество.
— Вы не забыли, вы не спрашивали.
— Простите.
— Николай Александрович, как покойного императора Легко запомнить.
Это был выпад, в котором Фредерикс не мог себе отказать. Не убьет же этот большевик за «императора». Что тут такого.
— Вы замечательный художник, Николай Александрович. Замечательный!
— О вкусах не спорят. Репин меня недолюбливал даже в качестве ученика. Верещагин относился сдержанно, а вам я понравился. Как говорят историки искусств, признание пришло неожиданно.
Видимо, Икрамов уловил иронию, стал сдержаннее.
— Сегодня с трех часов в здании бывшей женской прогимназии будут выдавать талоны на обед для работников умственного труда. Я дам распоряжение, чтобы вас включили в список вместе с учителями и музыкантами духового оркестра.
Фредерикс питался скудно, и перспектива каждый день получать обеденный талон лишила его охоты ерничать. Он с радостью решил сопровождать Икрамова в женскую прогимназию, ибо куй железо, пока горячо.
— Говорят, что вам помогло спастись ваше умение рисовать? — спросил Икрамов, когда они вышли из парка на улицу. Он судил по себе, на него всякий талант действовал обезоруживающе. — Вас простили за талант?
— Ну что вы, товарищ Икрамов, — рассмеялся Фредерикс. Его ноги в блестящих крагах и тупоносых ботинках семенили рядом с размашистым шагом спутника. — Талант, как известно из истории, чаще приводит к гибели, нежели к спасению.
Профсоюз работников умственного труда только что сформировался, только что обрел признание властей; получил материальную поддержку, но уже находился в состоянии раскола. Бывший директор гимназии признал Советскую власть и претендовал теперь на ведущую роль в профсоюзе, а учитель высшего начального училища, поэт и ярый прогрессист, требовал исключения директора, ибо надворный советник никак не может быть приравнен к числу рядовых работников умственного труда.