Эта зима была для меня, мамуся, довольно тяжёлой. Пишу тебе потому лишь, что всё это уже в прошлом… Прежде всего, я болел, родненькая. После перехода пешком через горный перевал (когда я шел из «Оротукана» на «Пасмурный») я получил растяжение жил в левой, больной ноге. Лежал, не мог ходить почти полмесяца… Затем на меня напала цинга (скорбут). Левая и частично правая нога покрылись гнойными язвами, – их было 12. Сейчас дело идёт на поправку. Язв осталось уже только 4. Я лечусь (и лечился), мамочка, очень усердно, помня данное тебе обещание. Я очень стойко переносил и переношу болезнь. Она, в общем, нетрудная, но крайне нудная, тягучая, родненькая моя. Я пью настой на кедраче (так называемый стланик). Но цинга – это болезнь климата, и невозможно трудно бороться оттого. Однако я мужественно, безропотно переношу и это неожиданное испытание, Мусенька моя добренькая. Немного досаждало ещё мне моё сердце. Я, кажется, уже писал тебе, что у меня ещё во Владивостоке обнаружили врачи порок сердца. Иногда очень сильно опухают ноги – пришлось даже разрезать левый валенок и носить его на завязках… А, в общем, голубчик, ничего страшного в этих болезнях нет, – надо, конечно, только как следует лечиться, что я и делаю. Сейчас ты не волнуйся, родненькая, – всё это сейчас, повторяю, уже в прошлом…
Куда-то забросит меня теперь судьба? Вот – вопрос, который занимает меня в настоящее время, говорят, что для инвалидов на Колыме существует особая командировка. Поживём – увидим. Во всяком случае, я сейчас – актированный (т. е. на меня составлен особый акт медицинской комиссией). А работать мне, между тем, очень, очень хочется. Хочется приносить стране самую настоящую пользу, хочется не быть за бортом, хочется вложить в свой труд всю преданность партии своей, своему правительству, своей родной стране. Я, как и ты, Мусенька, твёрдо убеждён, что мне в конце концов поверят, что меня простят, что я буду вычеркнут из проклятого списка врагов народа! Я – абсолютно искренен в этом своём заявлении, за него готов пожертвовать жизнью…
Мамочка, дорогая моя мордочка, ненаглядная моя собачка, зачем ты засыпаешь меня посылками, зачем балуешь, как ребёнка. Мне и радостно, и горько почему-то. Я невольно даже плачу, получая всё это от тебя, Симуся… Ведь всего этого, что в посылках, касались твои руки, твои пальчики! Как бы я целовал и ласкал их, если б только мог! И сказать – не скажешь этого, – нет слов, мальчик мой сероглазый! Всё, всё решительно пригодилось, – всё использовано мной (кроме бритвенного прибора и ножниц, которые изъяты. Я писал тебе, что иметь в лагере режущие или колющие вещи, а также химические карандаши или какие ядовитые предметы, напр[имер], йод и др[угие] подобные лекарства, не разрешается! Нельзя держать также книги). Самое ценное – это сахар и жиры, а также витамины. Всё это я буквально поглощаю! Мамочка, не вкладывай сразу много конвертов (на будущее на каждом конверте напиши свой, обратный, московский адрес), – а то у меня изъяли и большинство конвертов (оставили только 5) и бумаги, в том числе и тетрадку… Достать же здесь почтовые принадлежности – весьма нелегко. Может быть, будешь вкладывать конверты – 1, 2 – с обратным адресом в свои письма? Хотя во Владивостоке письменных принадлежностей у меня не изымали. Карандаши можно иметь только простые… Спасибо, великое тебе спасибо, мамочка, за всю нежность, за всю заботу обо мне. Знай, что я дышу только тобою: ты – мой кислород. Это – абсолютная, непревзойдённая правда для меня, моя маленькая, моя золотая головка! В этом я никак не ошибаюсь… Родненькая моя, я из 6-ти (кроме 2-х первых во Владивостоке) посылок получил только 4 – нет посылки с полушубком и ещё, по-видимому, какой-то продовольственной… Свитер и лыжный костюм – на мне, очень пригодились, мамочка. Денег владивостокских я пока ещё не получил – о 50-ти руб[лях] последних буду хлопотать завтра…