В конце концов, после роскошного ужина они очутились в Йошкиной одинокой квартирке: нет, она так и не вышла замуж, у нее пока были совсем другие жизненные планы, хотя наметанный глаз сыщика сразу увидел в жилище девушки недвусмысленные знаки пребывания иных мужчин. Баг был робок и скован — не то что на Хайнане: отводил глаза, стараясь не смотреть в боковой разрез модного Йошкиного халата, беззастенчиво и в то же время наивно открывавший ее стройную ногу, невпопад мямлил, не зная, под каким бы предлогом выйти из комнаты и хлебнуть как следует эрготоу; Баг крепился, ибо подозревал, что, поступи он подобным образом и вернись, благоухая мосыковской особой, беспечный разговор о том о сем тут же потеряет всю свою непринужденность, а ланчжуну так приятно было сидеть на мягком диване, вдыхая незнакомый, но будоражащий запах чужой ему женщины — гостьи из, казалось бы, столь давно прошедших дней, что их вроде и не было вовсе; он сидел, курил, смущенно поддакивал и думал: как же хорошо, что ты такая болтунья, Йошка, как же хорошо…
Это было как наваждение: вдруг, посреди какой-то очередной Йошкиной фразы, как раз на изломе гласной в очередном «здо-о-орово!», Баг вдруг отчетливо понял, что уже кучу дней, успевших сложиться в седмицы и месяцы, он прожил — просуществовал — совершенно неправильно; что эта жизнь — да жизнь ли?! — была вовсе не его, Багатура Лобо, жизнью; что эрготоу на самом деле ни от чего не спасает и что ему очень и очень плохо — оттого, что внезапно, посреди очередной глубокой затяжки, исчезла, словно рассеявшийся морок, сокрушающая его тоска. Баг даже окурок сигары из пальцев выронил — так неожиданно пришло к нему это озарение, так быстро пробежали перед глазами, восстанавливаясь, смазанные картинки прошлого, и, когда Йошка с возгласом «ой-ой» нагнулась поднять окурок, опередил девушку на какую-то долю мгновения и успел первым; лица их оказались совсем рядом, Йошка взглянула ему в глаза — и застыла с открытым ртом: видимо, Баг даже в лице переменился. Ланчжун, на ощупь отправив сигару в пепельницу, осторожно погладил деву по щеке и нежно поцеловал в лоб — Йошка даже не успела отпрянуть, — поднялся, сказал: «Спасибо вам, Йошка Гачева. Большое спасибо!» — и как-то незаметно выкатился вон, оставив сяоцзе хлопать ресницами над недопитым жасминовым чаем в одиночестве, ибо прозвучало в его голосе что-то такое, такое…
На лестнице Баг улыбнулся — широко и, впервые за долгое время, действительно искренне, от души — и, насвистывая давно уже немодную песенку про «доктор едет-едет сквозь снежную равнину, порошок заветный людям он везет», пошел к «цзипучэ»…
Утром следующего дня Баг проснулся, как обычно, в семь и осознал себя в непривычном состоянии умиротворения: он помнил, что ему снились сны — на ночь ланчжун не принял снотворного по уже испытанному временем рецепту, — но в тех снах не было ни тоски, ни боли. Баг с мечом в руке бодро выскочил на террасу и, презрев мокрый, достававший до щиколоток снег, с полчаса ожесточенно рубил воздух, расплескивая босыми ногами холодную жижу и чувствуя, как тело наполняется былой легкостью, ушедшей, казалось, навсегда. Он даже бросил взгляд на соседскую террасу — пустую: видно, такая погода была еще не для Елюя; однако же от острого глаза человекоохранителя (пусть и в неоплачиваемом отпуске) не укрылось мелькнувшее меж штор лицо сюцая, и Баг, отсалютовав ему мечом, помчался в душ. По пути взгляд его зацепился за лежавшую у ложа фляжку — и Баг, чуть умерив бег, стремительно подхватил ее. Стоя под горячим потоком воды и отфыркиваясь, он некоторое время смотрел на зажатую в руке посудину, гладил ее приятные черненые выпуклости, водил пальцем по впадине иероглифа «долголетие», а потом, решительно скрутив крышку, перевернул вверх дном: остатки эрготоу, смешиваясь с водой, устремились в сток.
Баг позавтракал вчерашней маньтоу и заварил себе «Золотого пуэра»: он не знал еще, что будет делать дальше, но чувствовал — чай ему жизненно необходим.
Под ногами заинтересованно крутился, напоминая о себе утробным мявканьем, Судья Ди; Баг открыл ему банку корюшки, про себя отметив, что с кошачьей едой дело тоже обстоит неважно: в холодильнике отчетливо просматривались всего две банки той же самой корюшки, а еще — подозрительно выглядящие бычки в томате, которые кот не жаловал. Надо будет прикупить чего-то более сообразного.
Чашка ароматного чая вместе с сигаретой — сухой до хруста, сыплющей табачные крошки — показались Багу неожиданно прекрасными, и он решил, что, пока не допьет весь чайник, о будущем думать не будет. Да в конце-то концов!..
В дверь позвонили.
Впервые за многие дни Баг не прокрался ко входу аки тать в нощи, дабы осторожно посмотреть в глазок: кто это там пришел, — а, совершенно не таясь, распахнул дверь и даже слегка улыбнулся при этом.
На лестнице обнаружился сюцай Елюй. Молодой человек выглядел взволнованным, на румяном его лице блуждала нерешительная улыбка; в руке сюцай сжимал несколько листков.
— Драгоценный преждерожденный Лобо! — торопясь, затараторил Елюй. Казалось, он спешит выговориться, пока дверь не захлопнулась перед его носом. — Извините, что беспокою вас в довольно ранний час… Ой, что-то я… — Сюцай окончательно смешался. — Доброе утро, драгоценный преждерожденный Лобо.
— И я рад вас видеть, — кивнул ланчжун. — Утро действительно неплохое… Да вы проходите, проходите!
Елюй осторожно переступил порог все же он никогда не был у Бага; любопытно покосившись на стоявшую в прихожей коробку, обошел ее и, оглянувшись — Баг взмахнул рукой: вперед, вперед! — вступил в гостиную.
— Чаю? — спросил Баг.
— О, если вас это не затруднит, драгоценный преждерожденный… — Сюцай сел на предложенный стул и чинно сложил руки на коленях. — Я вовсе не задержу вас…
— Что вы говорите? — Вернувшийся из кухни Баг поставил перед Елюем чашку и взялся за чайник.
— Я, видите ли… — Сосед снова замялся. — Ну, просто…
— Говорите как есть, драг еч. Мы же с вами не посторонние, — подбодрил его ланчжун.
— Да, спасибо… — Сюцай поднес чашку к губам, пригубил; на лице явственно отразилось удовольствие. — Золотой?
— Точно, — подтвердил Баг и с легкой смешинкой в глазах уставился на Елюя. Как странно, думал он. Похоже, мы поменялись ролями: раньше я его направлял на истинный путь, а сегодня, похоже, сосед решил вернуть долг. — Так что вы говорите?..
— Да я, собственно… — Елюй слишком резко поставил чашку. — Ой. Извините… Собственно, вот… — И он протянул свои бумаги Багу.
На первом листе красовался большой портрет Судьи Ди: в полный кошачий рост, во всей, так сказать, красе. Дальше шел мелкий текст, и, погрузившись в него, ланчжун с удивлением узнал, что вот уже сколько лет делит одну квартиру с не просто абы каким помоечным котом, но с представителем древнего и, по хвостатым меркам, весьма знатного рода, ведущего начало от дворцовых, живших на полном государственном довольствии кошек александрийских князей; настоящее, так сказать, родовое имя Судьи было настолько длинным, что Баг сразу махнул рукой: на то, чтобы когда-нибудь правильно оттитуловать своего питомца без бумажки или хотя бы вскользь все эти имена запомнить, его никогда бы не хватило. Не так все оказалось просто в кошачьей табели о рангах.
— Вы понимаете? — взволнованно спросил Елюй, когда Баг перевернул последний лист.
— Ну… — протянул, стараясь скрыть удивление, Баг. — Кажется, понимаю. Вы, драг еч, хотите сказать, что этот вот, — указал он на старательно вылизывавшего вытянутую вверх заднюю лапу Судью Ди, — вот этот вот кот, как там… — Баг заглянул в бумагу. — Котофей-Берендей-Мирополк-Владибор и так далее — он вроде как практически кошачий князь?
— Именно! Именно, драгоценный преждерожденный! — возликовал сюцай. — Я как впервые его увидел, — Елюй глубоко поклонился в сторону кота, но тот, полностью поглощенный утренним туалетом, этого не заметил, — так сразу почувствовал: в жилах этого хвостатого преждерожденного определенно течет яшмовая кровь! Во-первых, какая стать. — Сюцай взялся загибать пальцы. — Во-вторых, редкий для… э-э-э… кошки ум! Сообразительность, драгоценный единочаятель Лобо! Сообразительность прямо ошеломляющая! В третьих, я имел счастье наблюдать сего… э-э-э… кота в течение длительного времени, и для меня совершенно несомненны стали его крайне деликатные манеры, кои свойственны до особ высокородных скорее по происхождению, но не по воспитанию.