Кухня являла собой картину великого беспорядка, обычно сопутствующего удачному приему. Он с горечью покачал головой: итак, целый вечер его оскорбляют, он убегает, прячется и созерцает кухни. На втором этаже звучали голоса и взрывы смеха, время от времени заглушаемые громогласными репликами Гийома Семакгюса. Дверь в библиотеку, где обычно накрывали стол, была приоткрыта; остановившись, Николя прижался пылающим лбом к деревянному косяку, и тотчас ноздри наполнились запахом лака; он стоял и слушал, что говорили его друзья.
— К такому чуду, — возглашал Семакгюс, — приступать надобно с особой деликатностью. Излишне длинный надрез попустит внутрь слишком много воздуха, и тот, смешавшись с находящимся внутри паром, рискует нарушить хрупкое равновесие и вызвать оседание всего сооружения. Предстоящая процедура напоминает операцию, сделанную мной в разгар бури в открытом океане в виду острова Бурбон[6]. Нужно было сделать трепанацию черепа и удалить часть, затронутую менингиальным воспалением…
— Фи! Наш хирург опять не может обойтись без медицинских подробностей! — воскликнул Ноблекур. — Неужели он и дальше будет пичкать нас своими познаниями о страшных болезнях? Мне кажется, ожидающее нас удовольствие нисколько не согласуется с его речами. Что вы на это скажете, Лаборд?
— Король научился великолепно делать вскрытия, — ответил Лаборд. — Совершая эту операцию, он проявляет одновременно и решительность, и нежность. Как будто перед ним очередная курочка, которую ему надо окучить!
— Не угодно ли вам замолчать, распутник вы этакий! — воскликнул бывший прокурор, икая от смеха. — Здесь же дамы. Разумеется, в моем возрасте у меня уже нет твердости в такого рода делах, и рука моя дрожит…
— Слово корабельного хирурга, вот ответ, который хотел прозвучать высоконравственно, а на деле лишь преумножил непристойность реплики предшествующего оратора!
Вмешался Бурдо:
— Николя взрезал бы его одним взмахом руки. А теперь придется это сделать вам. Если он простоит слишком долго, он будет не столь прекрасен, и прослойки внутри станут слишком мягкими.
— Ах, как нам не хватает Николя, — вздохнул Ноблекур. — Но он влюблен, и влюблен чрезмерно, а при его чувствительности и деликатности, его эта чрезмерность, похоже, немного угнетает.
— Когда наш товарищ посещал юную красавицу с улицы Сент-Оноре, — проворчал Семакгюс, — он был самым веселым сотрапезником.
При упоминании о Сатин, юношеской интрижке комиссара, воцарилась тишина; теперь Сатин содержала «Коронованный дельфин». Нежные узы, некогда связавшие ее с Николя, ослабли, но не канули в Лету. Комиссар изумился, узнав, сколь хорошо друзьям известна его личная жизнь, и немало обрадовался, услышав в их словах не горечь и досаду, а искреннее сочувствие и снисхождение к его слабостям.
— Что ж, — продолжил Лаборд, — в ожидании возвращения блудного сына, не ведающего, какое чудо он пропускает, предоставим честь действовать тем, кто достиг в этом деле совершенства! Дамы, приступайте!
Начавшаяся после слов Лаборда суета заинтересовала Николя, и он решился заглянуть в приоткрытую дверь. Его взору открылась сцена, напомнившая картины, которые в Салоне из года в год восхищали любителей: несколько человек, собравшихся в обставленной с большим вкусом комнате, предназначенной для наслаждений, даруемых природой и обществом. Тонкие свечи мягко освещают собеседников, переживающих чарующие минуты задушевной близости. Пристроившись половчее, Николя устремил взор в красивую комнату, где три стены из четырех занимали книжные шкафы из светлого дерева, а за овальным столиком, вокруг водруженного на него огромного серебряного блюда с изображением сцен из похищения Омфалы, сидели четверо сотрапезников. Всякий раз, когда наступал праздник или подходящий случай, оправдывавший появление на столе сего предмета, Пуатвен, недовольно ворча, яростно начищал его до блеска, словно дароносицу для литургии гурманов. Два надраенных серебряных подсвечника дополняли картину. Лаборд, Семакгюс и Бурдо устремили взоры на Ноблекура; бывший прокурор, в длинном парике времен Регентства и черном фраке, застегнутом на все нефритовые пуговицы, осуществлял приготовления к началу загадочной церемонии.
Перед столиком для десерта недвижно стоял Пуатвен, сжимая руками бутылку, донышко которой тонуло в ведерке со льдом; взор его был прикован к величественному пирогу с золотистой корочкой, башней высившимся перед его хозяином. Возле окна, в кресле-бержер, сидела Марион; оперевшись подбородком на набалдашник своего костыля, она замерла от восторга. Наконец, подобно двум левитам, ассистирующим великому жрецу, Ава, чернокожая кухарка Семакгюса, и Катрина Госс, взяв за четыре конца тонкое покрывало, медленно, по мере того, как Ноблекур наклонялся все ниже, стараясь принять наиболее удобную позу для разрезания необыкновенного пирога, опускали свой покров на голову престарелого магистрата. Когда кончик острого ножа пронзил золотистую корочку, покрывало скрыло голову свершившего обряд жреца, в благоговейной тишине раздался легкий свистящий звук, а затем облегченный выдох прокурора, сопровождаемый сладострастным стоном, коему вторили одобрительные возгласы сидевших вокруг гурманов. Марион, будучи, без сомнения, вдохновительницей, если не создательницей сего великолепия, также с облегчением охнула. Пуатвен вытащил бутылку из ведерка и стал разливать вино. Обе кухарки аккуратно сложили платок, и собравшиеся зааплодировали, выражая свое восхищение удачно проведенной церемонией. С быстротой, вызвавшей изумление всех присутствующих, великий жрец срезал верхушку башни и уже приготовился запустить вилку в чудесный колодец, как наблюдавший за ним Семакгюс остановил его.