Я буквально закидал его вопросами, спросив, в частности, откуда родом его семья. “Из Америки”, — ответил он, добавив с усмешкой, что я, его сын, никогда не сталкивался там с проблемами. “К тебе там хорошо относились, ты же видишь”, — сказал он, словно подтверждая правдивость своих слов.
Он сообщил, что Бирте год назад умерла. Они развелись в 1999 году. “Я видел ее за день до смерти. Она посмотрела на меня как-то странно. Она передвигалась с помощью ходунков. Ее друг сказал, что она сама виновата, так как принимала слишком много лекарств”.
Я спросил, почему они развелись. “Она обманула меня”. Он не объяснил, что имеет в виду. Судя по всему, у нее был роман на стороне. Некоторое время они спали в разных комнатах, пока наконец их сын и ее брат не нашли Бирте какое-то пристанище. После развода сын порвал с отцом. Однажды он пришел к нему домой, сорвал с двери табличку с именем и разбил стекло.
Отец сказал, что я и мои братья первое время после развода навещали его и Бирте в их летнем доме, но я этого не помнил. Встречи прекратились, когда Бирте убедила его, что будет лучше, если мы не будем сравнивать его уровень жизни с условиями, в которых жила наша мать. Она считала, что для матери это будет дополнительное огорчение. У него были деньги, чтобы купить нам вещи, о которых мы мечтали, а у матери нет.
Я спросил, в какую школу он ходил. Оказалось, что мы учились в одной школе в Каструпе, но он посещал ее недолго. Его родители развелись, когда он был совсем маленьким, и мать переехала в Глоструп со своим новым мужем. Он нечасто видел отца, а отчим оказался “неприятным типом”, который плохо с ним обращался. Поэтому он периодически убегал из дома и мог отсутствовать по нескольку дней.
“Моя мать погибла в автокатастрофе”, — рассказал он. Ему в тот момент было около тринадцати. Несчастье произошло, когда он на своем мопеде возвращался домой по шоссе Гаммель Кейе Леневай.
После смерти матери заботу о нем взял на себя дедушка, ее отец. Я хорошо помню его с того времени, когда мои родители еще жили вместе. Он был забавный. Мне почему-то казалось, что он — отец моего отца.
Впервые я слышал, как мой отец рассказывает о своей жизни и условиях, в которых он рос. Внезапно я увидел не просто человека, который в двадцать четыре бросил жену с тремя маленькими детьми. Я видел печаль и боль, тоску по пониманию и полное отсутствие стремления вызвать жалость. Мой отец рассказал об отдельных эпизодах своей истории, выслушав которую я получил более широкое представление о решениях, которые он принимал в своей жизни. Я не хочу сказать, что согласен с ним, как и не согласен с теми, кто считает необходимым запретить “карикатуры на пророка Мухаммеда”. Тем не менее я могу приложить усилия, чтобы понять, каково это — когда кто-то задевает то, что ты считаешь священным.
Благодаря карикатурному скандалу я ездил по всему миру, принимал участие в дискуссиях о том, насколько далеко простираются границы свободы слова и как важно иметь право рассказывать какую-либо историю, именно так, как хочешь ее рассказать, даже если она может кого-то оскорбить и причинить боль. Он также заставил меня задуматься над тем, каким образом различные события моей жизни, люди, которых я встречал, и ситуации, в которых я оказывался, помогали сформироваться моей позиции относительно свободы слова и ее границ. Поразмышлять над тем, как принципы, которые я отстаивал во время дискуссий, согласовывались с моим опытом.
В результате я еще больше убедился в том, что никто не должен иметь право диктовать другим, какую историю им следует рассказывать и каким образом. Так считал и Салман Рушди. Стоит начать ограничивать право людей рассказывать их историю, пытаться контролировать ее — чтобы оберегать чувства того, кто читает, смотрит или слушает историю, или чтобы защитить государство, диктатора или идеологию от критических и неудобных высказываний, — как оказываешься на пороге мира, в котором уже нет свободы. С этого момента обсуждается лишь степень допустимой несвободы. Важнее всего то, что, вступая в упомянутый мир, выражаешь согласие с самим принципом несвободы и готовность стереть различие между словом и делом. И если за все эти взгляды меня назовут “фундаменталистом свободы слова”, я гордо буду носить этот ярлык, хотя он и не считается комплиментом.
Я вовсе не хочу сказать, что демократия, которая ограничивает высказывания для защиты достоинства граждан, их религиозных чувств, чести, идентичности или всего прочего, ничем не отличается от диктатуры, которая широко использует цензуру, сажает в тюрьмы диссидентов и порождает у своих граждан страх, мешающий им выражать себя. Разумеется, между ними есть разница, и ни один здравомыслящий человек не приравняет эти две системы. Но я считаю, что и демократическое общество должно осознавать, к чему оно может прийти, перестав различать слово и дело и запрещая высказывания не потому, что они призывают к насилию или какому-либо другому преступлению, а потому, что их могут воспринять как оскорбление. Потому что при этом права тех, кто слушает, обеспечиваются за счет тех, кто говорит.
На языке Салмана Рушди это означает, что право людей рассказывать свою историю, которая может повлиять на слушателей, ограничивается тем, какие истории могут быть рассказаны и каким образом. Такая ситуация может быть опасной, поскольку, когда заканчиваются слова, начинается насилие. Если оскорбительные высказывания запрещены, возникает риск немедленного перехода к действиям, то есть к преступлениям с реальными жертвами вместо символического “преступления без жертвы”. Хотя и слова могут причинять боль, даже очень сильную. Но со словами следует бороться именно словами.
К сожалению, в довоенной Германии все было с точностью до наоборот. Поэтому я прошу вас ответить только на один вопрос: почему в XXI веке в качестве аргумента за ограничение права высказывать свои мысли используется миф о том, что злоупотребление свободой слова привело к Холокосту?..
Источники
Оглядываясь назад…
Цитату Вольтера я позаимствовал из произведения Дэвида Берри “Us and Them: Understanding Your Tribal Mind” (2005).
Эссе Пера Стига Мёддера о праве на сомнение как одной из важнейших ценностей Европы можно найти в антологии “Europas v?rdier og rolle i verden” (2007) под редакцией Шарлотты Антонсен и Уле Бурхарда Улесена. Четкое описание сильных и слабых сторон сомнения приводится также в книге Петера Бергера и Антона Зейдервельта “In Praise of Doubt: How to Have Convictions Without Becoming a Fanatic” (2009).
Эссе “1989!” Тимоти Гартона Эша опубликовано в “New York Review of Books” 5 ноября 2009 года как первая из двух работ, посвященная двадцатилетию падения Берлинской стены.
Что касается взаимоотношений между маленькой и большой историями, то здесь на меня особенно повлиял триллер “Bissen og dullen” о поколении шестьдесят восьмого года, написанный Поулем Берендтом в 1984 году. Я воспользовался также собственными наблюдениями в гимназии и университете, когда я заметил значительную разницу между тем, что социалисты публично говорят о солидарности, равенстве и общем имуществе, и тем, что они в своей жизни совершенно не руководствуются провозглашаемыми идеалами.
В своих книгах “Going to Extremes: How Like Minds Unite and Divide” (2009) и “Why Societies Need Dissent” (2003) Касс Сан-стейн отмечает, что убеждения начинают приобретать радикальный характер, если люди в повседневной жизни встречаются лишь со взглядами, которые схожи с их собственными. Тем самым он подчеркивает, насколько важно предоставлять место диссидентам и иным точкам зрения в социальной жизни какой угодно группы людей, будь это промышленное предприятие, политическая партия или общество.
Самый лучший анализ взаимоотношений между культурой и свободой, влияния, которое культура оказывает на способность общества создавать демократические институты, а также процесса изменения культур осуществил Лоуренс Харрисон в своей книге “The Central Liberal Truth: How Politics Can Change A Culture and Save It From Itself” (2006). Кроме того, мне пригодилась книга Френсиса Фукуямы “Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию” (1995) о различиях между обществом с высокой степенью взаимного доверия граждан и социальных институтов и обществом, где доверия оказывается мало. Антология “Culture Matters: How Values Shape Human Progress” (2005) под редакцией Лоуренса Харрисона и Самюэля Хантингтона также содержит другие выдающиеся эссе. Слова “загрязнение расстояния” принадлежит Полу Вирило и взято из его совместного с Реймондом Депардоном выставочного каталога “Native Land — Stop Eject” (2008).