Молчание явилось внезапно, как громовое эхо слов Дарьи Петровны, таким впечатывающимся в слух и в мозг словом: двое, что неровная, сухая трескотня ламп дошла до сознания не сразу, а постепенно, нарастая, усиливаясь, доходя до мучительного грохота, доводя сердце до пароксизма тоски. И бесконечное эхо так и продолжало бы прыгать из одного угла в другой:
— Двое?
— Двое?
— Ты?
— Ты?
— Нет.
— Нет.
— Если бы внезапный твердый голос не разрезал его, как ножницами:
— У меня есть предложение.
— Это вы, Всеволод… (— Бирючев — подсказали голоса)… Всеволод Бирючев. — Малкин судорожно выдохнул воздух. — Да. Пожалуйста.
— Я предлагаю — во-первых, пусть без взрослых, а во-вторых, разделиться мальчикам и девочкам. Мальчики пусть идут хоть в большую спальню, а девочки в залу. Там сговориться.
Лампы не успели ответить — шумно шаркая ногами, перепрыгивая через скамейки, напирая друг на друга, ребята повалили к выходам.
Три грации
— Я, собственно, не понимаю такой постановки вопроса, — заговорила Зинаида Егоровна, моргая усиками на Малкина. — Что они могут — что могут решить? Решать должны мы, а вовсе не они. Никакая новая школа, — никакая школа не учит, что ребята могут, простите за выражение, родить. Быстрые и решительные меры пресечения — вот что может помочь, а не какие-то там совещания. Я, со своей стороны, могу сослаться на авторитет Амоса Коменского и Песталоцци, которые говорят…
— Может, обойдемся, — ну, скажем, без ссылок? — услышав о Песталоцци, поморщился Малкин. — Я согласен, что должны быть конкретные меры, — но какие? Этот, что ли, вопрос мы должны обсудить, а не ссылки…
— Позвольтт мнээ… — волнуясь, сказала Гильза Юстовна, сморщив лицо больше обыкновенного. — Я, конешно, заведует хозяйств, но есть один общи мораль, обязательны для всех. Этот мораль ми должен держать что б ни стал… Бэээз мораль джить нельзя. Эсли ребонк нарушиль мораль, — ребонк нэ может джить в детски дом. Sʼist festgestellt. Данни слючи ми должен так и действовать.
«А ведь так нельзя, — надо ребят защитить», — мелькнуло в голове у Малкина, и поэтому он сказал:
— Разве вы кого-нибудь подозреваете?.. Впрочем, это потом. Теперь, думаю, следует кончить обсуждение, — ну, скажем, конкретных мер. Дарья Петровна, вы просили слова?
— Я могу только с естественной, естественно-исторической точки зрения подойти к вопросу, — ответила Дарья Петровна, заглядывая в глаза Малкину. — Простите, мне неловко, но я экз-офицьо обязана говорить. Так же, как мы ребят учим подтираться и отучаем от скверной привычки — не подтираться («Красивая женщина, а что говорит», — с тоской подумал Малкин), — так же мы должны отучить их от преждевременных родов и вообще от половой распущенности. Я предлагаю освидетельствовать всех девочек.
— Зачем всех — зачем всех, Дарья Петровна? — стремительно взвилась кверху Зинаида Егоровна. — Тут совершенно достаточно, совершенно достаточно будет одной. Я не подозреваю, — я прямо уверена, что это — Оболенская. Ее и нужно — ее и нужно освидетельствовать. Зачем же мучить — зачем же мучить всех детей? («Туда же, заступается», — подумал Малкин). Это — это совершенно излишнее… Так как Оболенская вообще игнорирует всякие правила, то ясно, что от нее можно ожидать всего. Кроме того, она уже в четвертом детском доме.
— Простите, я Оболенской не знаю, — внезапно нашел себя Малкин. — Что это за Оболенская — и какие, ну, скажем, нарушения правил ей, ну, что ли, инкриминируются?
— Она грубая — она грубая и дерзкая, — твердо, не допуская возражений ответила Зинаида Егоровна. — Мы все думаем, что она морально-дефективна. Все современные психологические данные и идеи учат, что в среде здоровых детей, в среде здоровых детей — нельзя содержать морально-дефективного ребенка. Кроме того, Песталоцци…
— Нельзя же так, — отчаянно и грубо стукнул кулаком по столу Малкин. — Тут о живом человеке речь идет, а вы все про Песталоцци. Откуда вы заключаете, что Оболенская дефективна?
Во внезапную малкинскую горячность крутящимся переплетом, нескладными перебоями, истерикой, брызгами, каскадом — полетели слова: