Глава восьмая,
в которой плачущий призрак отправляется туда, где ему и место.
Старики Зыкины прибыли на дрогах, запряженных парою лошадей. О приближении повозки в Бобровичах узнали заранее. Сперва раздался плач – не тихий, жалобный и таинственный, каким пугал простодушных жильцов призрак Параши. Нет, громкий, солидный, упоенный вой, в котором отчетливо проступали слова.
-- На кого же ты нас покинул, сокол ясный, касатик яхонтовый? – причитал надтреснутый, испитой женский голос.
Несколько мужских голосов ему вторили.
Сперва Евгений опешил. То, что он слышал о родителях Андрея, совершенно не соответствовало столь неестественному выражению ими печали утраты.
Очевидно, на лице молодого человека отразилось недоумение. Катя шепнула:
-- Зыкины взяли горюнов. Потому и задержались.
-- Горюнов?
-- Вы и этого не знаете? Очень бедные люди... чаще всего бродяги. Их одевают поприличнее, дают им факелы и еловые ветки. Ну, это потом, на похоронах. А сейчас они просто попричитают. Так принято.
Евгений кивнул, вспомнив многочисленные литературные примеры. Начиная с античности, на похоронах привыкли открыто, даже аффектированно выражать скорбь. Но сейчас, в двадцатом веке, мы уже не позволяем себе проявления чувств, это считается неприличным. Вот и отыскали разумный компромисс.
Елизавета Николаевна лично открыла дверь, впуская гостей. Евгения поразила уважительность, с которой она беседовала с простыми торговцами, да еще выходцам из крестьянского сословия. Но при этом она с полной непринужденностью обращалась к старикам на ты.
-- Здравствуй, Григорий, здравствуй, Анфиса. Не думала я, что так доведется встретиться. Ну, да все под Богом ходим. Пойдемте, милые мои. Вон там он лежит, наш Андрюшенька.
Евгений ожидал увидеть толстяка в поддевке и его нелепо расфранченную жену, как изображали купцов в постановках пьес Островского... либо, наоборот, почтенную пару селян, только почище и подобротнее одетых. Но его глазам предстала чета, которая вряд ли выделялась бы на средней руки приеме в Москве. Григорий, седой, с аккуратно подстриженной бородой, был в черном костюме хорошего покроя, разве что слегка мешковатом. Строгое платье Анфисы, еще довольно привлекательной женщины, кругленькой и веснушчатой, выглядело новее и богаче, чем у Елизаветы Николаевны. И вообще, старики Зыкины тронули Евгения, пробив солидную трещину в волшебном коконе счастья, окружавшем его в присутствии с Катей. Через трещину стремительно вливалось горе.
Родители Андрея не плакали и не причитали. Григорий твердо и нежно поддерживал жену, всем весом навалившуюся на его руку. Его лицо было неподвижно и сурово, ее – по-детски недоумевающе.
-- Ох, -- вздохнула Елизавета Николаевна. – Бедный Андрюша. Но он не страдал перед смертью – пожалел его Господь. Антонина Афанасьевна, царствие ей небесное, и в гробу выглядела, словно видит что-то жуткое... больно представить, каково ей было в последние минуты. А Андрюше хорошо, покойно. Отошел в лучший мир, сам того не заметив, как положено праведнику.
Со стороны Евгений решил бы, что Карелина ведет себя бестактно. Обсуждать с безутешными родителями вид их собственного мертвого сына, да еще чуть ли не радоваться его смерти. Но голос Елизаветы Николаевны журчал так завораживающе, умиротворяюще, ласково, бальзамом умащивая сердце и примиряя потихоньку с жестокой правдой...
-- Да, личико светлое, -- дрожащим голосом подтвердила Анфиса. – А в церковь он почти не ходил. Лев Толстой, говорит, запрещает. Бога, говорит, нужно искать в душе, а не в церкви. Неужели он попадет в ад? Батюшка Василий грозил, что да. Если не образумите, мол, вашего младшенького, гореть ему после смерти в аду. Я все надеялась, с возрастом выправится. Он ведь мальчик хороший. Никогда нас с отцом не обижал. Если поругается или сделает что не так... горяч был очень... через день-другой подойдет и прямо скажет: «Я был неправ, хочу повиниться. Простите меня!» Хотя да, грешник... В пост ел скоромное, над Библией смеялся... Батюшка Василий часто повторял – ад его к себе зовет, пекло...
Анфиса, вздрогнув всем телом, резко уткнулась головой в плечо мужа – тот аж пошатнулся.
-- Батюшка Василий – дурак и горький пьяница, -- сурово припечатала Елизавета Николаевна. – Глупый деревенский поп, недоучка. А то вы забыли, как он в детстве с огурцы с чужих огородов воровал? А как прицепил кошке жестянку на хвост? Вы кому больше доверяете – ему или мне, столбовой дворянке? Сколько поколений Карелины живут в здешних краях, помните? И что, уважаете меня меньше, чем Ваську, пьяницу и сына пьяницы?
Голос старухи поднялся до гневного рокота, от которого у Евгения побежали мурашки по спине. Окажись он на месте Зыкиных, вряд ли сумел бы ответить – язык прилип к гортани.
Однако Григорий был не из пугливых.
-- Конечно, вас, матушка, -- размерено и четко произнес он. – Вы, матушка, никогда не обманете. Это и я, и Анфиса знаем. Просто горько ей очень, Анфисе. Баба, чего с нее взять. А Андрей хоть и никудышный, да родной сынок...
В первый миг Евгения покоробило от никудышного, но, увидев глаза Григория, он понял, что не имеет права судить, такая боль там плескалась.
-- Вот и славно, -- мягко продолжила Елизавета Николаевна. – А я вам прямо скажу: не согрешивши, не покаешься. Андрюша умел каяться, и он сейчас в раю, там же, где мои добрые родители, где мой Дмитрий дорогой. Это я вам даю честное слово Карелиных – за себя и весь наш род.
Анфиса упала перед телом сына на колени, заплакала и начала причитать – не так, как горюны, а тихо и бессвязно. Григорий, сгорбившись, стоял рядом.
-- Значит, горяч был Андрюша? – спросил Александр, незаметно оказавшийся рядом с тетушкой. – Мог начудить по глупости? Но потом умел признать себя неправым, извиниться?
-- Именно так, -- кивнул Григорий. – Такой он был. Сперва делал, а потом уже думал. Так в торговле нельзя. Я и не готовил его в преемники – знал, что он не годен. Зато ума у Андрюши была палата. Книжную премудрость запоминал, едва прочтет – куда любому учителю. В университете говорили – быть ему профессором. Да вот связался с революционерами проклятыми. Им-то терять нечего, а его когда сюда из Москвы выслали – поначалу каждый вечер плакал. Хорошо хоть, в солдаты не забрили... Ну, тут я постарался, барашков в бумажке чиновникам снес немеряно. А забрали бы в солдаты, глядишь, был бы мальчик сейчас жив.
-- Человек предполагает, а Бог располагает, -- сочувственно вздохнул Коцебу. – Но к Андрею и здесь лучшие люди относились с уважением. Моя тетушка, и не только...
Он сделал нарочитую паузу, и Григорий охотно вставил:
-- Да. Его сиятельство граф Георгий Михайлович Шувалов-Извицкий, заходя в нашу лавку выбрать себе перчатки, любил перекинуться парой слов с Андрюшей, даже когда тот был совсем мальчонкой. А теперь, когда он взрослый, нередко, не чинясь, ведет с ним философские диспуты. И мой сын иной раз побеждает...
В голосе отца звучала сдержанная, но огромная гордость. Кстати, речь была грамотной и красивой – Андрею было, в кого уродиться.
-- Да, это лестно, -- серьезно заметил Александр. – Но последнее время, я думаю, они не спорили, а соглашались друг с другом. Что Георгий Михайлович как убежденный христианин, что Андрей как пропагандист науки – оба ненавидели суеверия и считали нужным бороться с ними.
Григорий в удивлении обернулся к собеседнику.
-- Истинно так. Об этом они последнее время и разговаривали.
-- Тут, наверное, я причиной, -- неожиданно вмешалась Катя. – Я как услышала от Григория Михайловича легенду про призрак Параши, стала сама не своя. Он рассказывал шутливо, а я поверила, к Антонине Афанасьевне сразу побежала. Мне мнилось, наконец-то в реальной жизни появилось чудо – не хуже, чем в романе. Андрэ это очень огорчало, он убеждал меня прямо-таки до хрипоты. Только разве убедишь того, кто не хочет слушать? Я все уши ему прожужжала про Парашу.