-- Вот этого мне только не хватало! Степан, где шинель? Филиппов, следуй за нами. Быстро ведите меня, Евгений Павлович, пока кто-нибудь не пронюхал. Ох, мало нам других проблем, так еще и это...
Удивительно легко для своего веса выскочив из вагона, он в нетерпении рванул вперед, время от времени оглядываясь на более медлительных спутников – мол, туда ли иду? Красилов опасался не найти в темноте обратной дороги – то-то был бы стыд. Но вот уже виден силуэт автомобиля, притаившегося у обочины, словно ночной зверь в засаде. А где же Александр?
Знакомая фигура резко вынырнула из-за капота.
-- Рад вас видеть, ваше превосходительство, -- почтительно приветствовал Харламова Коцебу. – Я не сомневался, что Петр Аркадьевич с его прозорливостью отправит сюда именно вас. Лишь вы, с вашими дипломатическими способностями, можете не просто контролировать ситуацию, а избежать при этом как народных волнений, так и журналистских скандалов. А я готов вам всячески помочь.
В первый миг Евгения покоробило. Александр всегда держался с достоинством – и вдруг откровенное раболепство перед власть имущим! Но было что-то в тоне говорившего... не ирония – скорее смутная ее тень... а еще – неуловимое смещение акцентов, словно каждая фраза содержала двойное дно и тебе подсказывали, где его искать.
Харламов свел брови, размышляя, затем посветлел лицом и кивнул.
-- Давайте пока без чинов, Александр Александрович. Значит, вы с вашим другом не намерены продавать эту историю газетчикам? Вот уж подлая братия! Рыщут кругом, как стая шакалов.
-- Мы приложим все усилия, чтобы о происшествии не узнали посторонние. Уверен, в этом заинтересована и семья Саломеи Давидовны. Ее ближайший родственник...
-- Лазарь Соломонович Гольдберг, глава московской еврейской общины, -- прервал собеседника Никита Петрович. – Старик как чувствовал, что глупые затеи не доведут племянницу до добра. Я прикажу, не медля, ему телеграфировать. Он хоть и жид, но человек, с которым приходится считаться. Пускай решает, приедет ли он за телом или мы сами доставим труп ему в Москву. – И не без торжества добавил: -- А вы, Александр Александрович, небось полагали, полиция даром свой хлеб ест?
-- Что вы, Никита Петрович, я не сомневаюсь в осведомленности полиции, -- вежливо возразил Коцебу. – Как и в том, что у вас посты во всех ближайших деревнях. В какой из них поменьше посторонних? До ответа Лазаря Соломоновича тело стоит отвезти туда.
-- В Вишенках, -- после паузы ответил Харламов. Было видно, как ему не нравится отдавать инициативу. – В деревне всего несколько дворов, и ночевать понаехавшим безумцам негде. Один дом мы освободили от населения, там сейчас шесть унтер-офицеров при боевом вооружении.
«Такое милое название – Вишенки, -- мелькнуло в голове Евгения. – И пост из вооруженных полицейских. В сколь нелепом мире мы живем!»
-- Вишенки -- замечательный выбор, -- восхитился Коцебу. – Добираться на автомобиле пять минут. Там загнать его в какой-нибудь сарай, а тело поместить в ледник. Сейчас еще темно, никто ничего не заметит. А Лазарь Соломонович либо заберет его, либо даст добро переправить в Москву. К тому времени, надеюсь, уже можно будет сообщить ему какие-то подробности.
«Ловко Александр избегает слова я, -- сообразил Красилов. – Получается, он ничего не предлагает, лишь соглашается с собеседником».
Похоже, данная тактика была верной.
-- Филиппов! -- прикрикнул Никита Петрович. – Садись за руль и гони в Вишенки. Автомобиль в сарай, труп в ледник. Назад вернешься пешком.
-- Если бы мне позволили расспросить знакомых Саломеи Давидовны, – осторожно проговорил Коцебу. – У вас самого, Никита Петрович, вряд ли будет время, а кто-то должен это сделать, и поделикатнее, не открывая правды.
Евгений чувствовал, что друг тщательно взвешивает каждое слово, будто на точнейших аптекарских весах. Однако неожиданно Александр смолк, глядя вдаль.
Красилов уставился туда же. Кто-то бежит по дороге, или это мерещится?
-- Скончался, -- тихо произнес адвокат и зачем-то посмотрел на часы. – Сейчас шесть с четвертью. Значит, около шести его не стало...
-- Не каркай! – вырвалось у возмущенного Евгения.
Александр пожал плечами.
-- Сюда спешит жандармский ротмистр Савицкий. Причина очевидна.
К ним уже приблизился сутуловатый мужчина в форме.
-- Ваше высокоблагородие! – задыхаясь и явно нервничая, доложил он. – Граф Толстой изволили умереть! Семья решительно отказалась пускать к нему монахов даже в самый последний миг. Дом Озолина окружила толпа, некоторые уже произносят речи.
-- А тут еще эта Гольдберг со своими богемными дружками, женихами и дядюшкой-жидом! – рявкнул Харламов, ударив кулаком по автомобилю.
-- Вам нужно сосредоточиться на более важном деле – не допустить беспорядков в Астапово, -- успокоительно прожурчал Коцебу. – Сегодня приедет огромная толпа, не исключены провокации. Вы один можете удержать ситуацию под контролем! А я займусь делом Гольдберг. Только объявите своим людям, чтобы оказывали мне поддержку, и я избавлю вас от рутиной работы. Разумеется, если обнаружится что-то важное, я непременно вам сообщу.
-- Ну, да, -- мрачно пробормотал Никита Петрович, повернув голову в сторону станции. – Этот проклятый граф и после смерти создает проблемы. Филиппов, Савицкий, слышали? Адвокату Коцебу оказывать всемерную поддержку. Филиппов, чего застыл, как статуя? Мчи в Вишенки – и тут же обратно. Ты мне нужен здесь!
Не успел Евгений глазом моргнуть, как Филиппов уже сидел за рулем, а Харламов с ротмистром Савицким рысью неслись к домику смотрителя.
Глава шестая,
где расследование набирает обороты
-- Вот это называется повезло, -- с удовлетворением констатировал адвокат, едва автомобиль скрылся из виду. – Я, конечно, надеялся, что вырву себе это расследование, но что никто не будет мне мешать – тут уже чистая удача.
Красилов неожиданно ощутил, как на него накатывает бешеная ярость, смывающая разум, словно огромная волна – детские куличики на песке.
-- Ты бессердечный человек! – закричал он, срывая зачем-то шапку и широким жестом швырнув ее на землю. – Умер великий писатель... не просто писатель – совесть русской нации. А ты радуешься его смерти. Зачем ты вообще сюда приехал? Ты вечно над ним смеялся! Толстой – ходульный моралист, ханжа, он смешон в крестьянских лаптях. Чем пахать, написал бы лучше еще роман. Вот ты и сидел бы в своем Санкт-Петербурге со Столыпиными, Харламовыми и прочей чиновной швалью, а не являлся сюда, где собрались люди, для которых Лев Николаевич – это... это...
Не найдя нужных слов, Евгений, отвернувшись, зарыдал. Гнев его прошел, осталась беспредельная тоска – и пустота, словно из глубины души украли что-то самое важное.
-- Извини, -- раздался изумленный голос друга, и крепкая рука сперва осторожно похлопала по плечу, а затем водрузила на замерзшую голову шапку.
-- Это ты извини, -- пытаясь успокоиться, выдавил Евгений. – Не знаю, что я вдруг на тебя набросился? В конце концов, ты не обязан любить Толстого.
-- Потому что ты огорчился, а больше наброситься было не на кого,-- сочувственно ответил Коцебу. – Но все-таки давай объяснимся. Ты что, думаешь, я не люблю Толстого и не огорчен его смертью? Человек, чьи книги подарили мне столько счастья... нет, не то... настолько расширили мои представления о людях... опять не то... дали мне возможность, помимо собственной жизни, прожить еще несколько почти столь же настоящих. Вот, это ближе всего к истине. Как я могу не испытывать благодарности к писателю, который сделал для меня так много?
-- Но почему ты вечно над ним подсмеиваешься?
-- Да тоже, пожалуй, от огорчения. Неповторимый гений, умеющий создавать миры, вместо этого формулирует наивную мораль или пашет, заменяя рядового крестьянина. Мне больно при мысли о ненаписанных им великих романах.