4
Очнувшись в больничной палате, недвижимый, перебинтованный, весь в шинах, с подвешенной ногой… Семён сквозь марево смога, обволакивающее его чуть теплящееся сознание, через лабиринт обрывочных, сумбурных воспоминаний неизменно приходил к одной и той же успокаивающей мысли: ну вот и всё – отмучился. Это состояние продолжалось недели две, пока его кормили с ложечки, подсовывали под него "утку" и вместе с кроватью возили на рентген. Потом, когда стало ясно, что он таки "зацепился" на этом свете, Кудашкин искренне об этом пожалел, ибо больше всего боялся остаться никому не нужным беспомощным калекой. Потом сделали операцию на позвоночнике и он стал ощущать свои ноги. Затем пришлось прооперировать не желавшую срастаться ногу, в результате чего она стала короче. На костыли встал ещё месяца через три, когда немного окреп.
Осваивая азы ходьбы с помощью подпорок, Семён и повстречал в больничном коридоре девушку занятую тем же. Нюра попала в женскую травматологию после падения с лестницы на работе – она трудилась маляром. Больничный коридор и стечение отнюдь не радостных для них обоих обстоятельств создали те единственно возможные условия, при которых эти два крайне необщительных человека нашли друг друга. Впрочем, на этих совместных костыльно-коридорных прогулках о будущей женитьбе не было сказано ни слова. Кудашкин ещё не представлял, чем кончится его лечение, что с ним будет дальше. Ну, а Нюра, та вообще по ряду объективных причин не надеялась когда-либо выйти замуж. Им обоим исполнилось тогда по двадцать три года, но их разговоры не по возрасту отличались приземлённостью, о "болячках", тяготах жизни, работе… Они говорили о чём угодно только не о том, о чём говорят, встречаясь, абсолютное большинство парней и девушек их возраста. Нюра выписалась гораздо раньше Семёна. Навестить его она постеснялась, а он и не обиделся, и если бы она пришла, наверное, очень бы удивился.
Из больницы Кудашкин выписался уже зимой после десятимесячного лечения. Вышел на своих ногах, но ходил плохо и смотрелся постаревшим, изнурённым. Его сразу направили в окружной госпиталь, на предмет определения возможности продолжения им службы. И здесь, пожалуй, впервые в жизни, Кудашкину повезло по-крупному, будто, до того только хмурившаяся судьба, вдруг, ни с того, ни с сего, широко от души ему улыбнулась. Пожалел Семёна начальник окружной медкомиссии, чем-то понравился он полковнику-медику в больших очках.
– И куда же ты пойдёшь такой, если мы тебя комиссуем?– в лоб спросил Кудашкина полковник, оставшись с ним наедине в своём кабинете.– Профессия-то у тебя гражданская есть?
Помедлил с ответом Семён, понял, что маршрут его дальнейшего жизненного пути намечается сейчас, здесь.
– Есть, но с моей специальностью только на химпредприятии во вредном цеху можно работать.
– Даа… плохо дело,– врач то и дело поправляя очки перелистывал лежащую перед ним медицинскую книжку Кудашкина.– До пенсии тебе, сам понимаешь, далеко. Инвалидность мы тебе оформить можем, но так, боюсь, ещё хуже получится, ты ведь за неё копейки получать будешь, а на работу нормальную не устроишься.
Полковник что-то сосредоточенно обдумывал, а Семён в своей больничной робе ёрзал перед ним на стуле, словно порывался вскочить и встать по стойке "смирно", что в его положении сделать было крайне трудно.
– Ладно, возьму грех,– изрёк, наконец, полковник и внимательно посмотрел в глаза замеревшему Семёну.– Есть тут зацепка небольшая, но ты уж меня не подведи,– и словно спохватившись спросил:– А ты служить-то хочешь?
– Хочу,– чуть слышно выдохнул Семён.
Сейчас, когда перед ним замаячила перспектива возврата в родной Химгородок, да ещё в качестве инвалида, он без колебаний был готов терпеть издевательства, выговоры с руганью, вычеты из зарплаты – только не назад, не туда где родился и вырос. Даже "смертельный номер", полёт с кувырками на машине в обрыв, казалось ему меньшим злом, чем химкомбинат, барак, его обитатели и нравы.
Кудашкин не сразу осознал, что означает вердикт "годен к нестроевой". Понял уже в полку, когда там стали ломать головы, куда его пристроить, ведь нестроевых должностей в линейных частях несущих боевое дежурство нет. Но сплавлять куда-нибудь в военкомат, где часто находили пристанище именно таковые полукалеки, его не захотели. Семён же уяснил из всего этого одно – старшиной ему уже точно не быть. Тогда ему и предложили эту должность, техника по ремонту стрелкового оружия. В полку вообще не хватало сверхсрочников, потому командование решило придержать дисциплинированного, непьющего Кудашкина, словно забыв, что всего год назад его же "мешали с грязью". Уговорили Семёна без особого труда. Должность без подчинённых, спокойная. При этом пообещали, что ни на какие строевые занятия, смотры, марши, учения и прочие подобные мероприятия его не привлекать. Но что больше всего понравилось Кудашкину, так это освобождение от едва ли не самой тяжёлой служебной тяготы любого военнослужащего – нарядов на службу. То есть ему всего-то и дел, овладеть новой профессией, и сиди себе в мастерской да чини не спеша все эти карабины, пулемёты… Не раз добрым словом поминал Семён своего благодетеля в белом халате.