— Одно время вы считали само собой разумеющимся, что Говард подделал фотографию, приведенную в его труде?
— Безусловно.
— И следовательно, вы были согласны с вердиктом суда старейшин, когда они впервые решили уволить его?
— При любых обстоятельствах потребовались бы чрезвычайно веские причины для того, чтобы я счел вердикт суда старейшин этого колледжа неправильным, — сказал Фрэнсис, делая небольшой поклон в сторону ректора и Брауна, — и при тех обстоятельствах я считал, что такой вердикт неизбежен.
— Когда же вы изменили свое мнение?
— Позже, чем следовало бы.
Это уже было лучше. Его голос, ясный и отчетливый, внезапно стал жестче.
— Вы стали предполагать, что была допущена ошибка?
— Я хотел бы уточнить, что вы подразумеваете под словом «ошибка».
— Разрешите мне по-другому поставить вопрос — вы стали предполагать, что суд вынес неправильный приговор?
— Я пытался объяснить это судьям. Очевидно, я высказал свою мысль не до конца.
Теперь Фрэнсис говорил вполне авторитетно. Вот это дело, подумал я. Только я собрался нанести свой coup[32], как в негодовании вынужден был остановиться. Внимание одного из судей полностью отсутствовало — он не слушал авторитетных заявлений и вообще ничего не слушал. Старый Уинслоу, разморенный жарой и рейнвейном, задремал, низко опустив на грудь голову с выдающимся, как у щелкунчика, подбородком.
Я замолчал на полуслове.
— Эллиот? — осведомился Кроуфорд.
Я указал на Уинслоу.
— А? — невозмутимо сказал Кроуфорд. — Все мы старимся! — Он осторожно подергал Уинслоу за мантию.
Старик нехотя, с черепашьей медлительностью поднял голову. Затем в его покрасневших глазах промелькнула улыбка, жалкая и странно мальчишеская.
— Прошу извинить меня, ректор, — сказал он.
Кроуфорд с заботливостью медика спросил, хорошо ли он себя чувствует?
— Спасибо, прекрасно, — сердито ответил Уинслоу, протягивая руку к графину с водой, стоявшему перед ректором. — Прошу вас, продолжайте допрос, который вы столь замечательно ведете, — сказал он мне.
Следя за ним одним глазом, с твердым намерением не дать ему уснуть, я спросил Фрэнсиса:
— Вы заявили, что не высказали до конца свою мысль судьям?
— Безусловно.
— Что же, по вашему мнению, вы должны были сказать им?
Фрэнсис ответил ясно и твердо:
— Вы спросили меня только что об «ошибке». Я не согласен с этим словом. Я должен был обратить внимание старейшин на возможность… я не скажу, что это действительно случилось, но самым серьезным образом говорю о возможности того, что здесь могло произойти нечто худшее, чем ошибка.
Стало очень тихо. Я увидел, как перо Найтингэйла, сидевшего на другом конце стола, застыло на полуслове. Он не взглянул на Фрэнсиса.
— Боюсь, что я не вполне уловил смысл ваших слов, — сказал Кроуфорд. — Не могли бы вы разъяснить?
— Попытаюсь, — сказал Фрэнсис. — Я не скрывал и не скрываю, что, по моему мнению, в продолжение всего этого дела Говард держался как ни в чем не повинный и не слишком умный человек. Я говорил вам и прежде, что, по моему убеждению, его отчет о случившемся по существу своему правдив. Я убежден, что большинство ученых, изучив факты, пришли бы к тому же самому заключению. И следовательно, они должны были бы, конечно, признать, что подлог был совершен Пелэретом.
— Как сказал ректор Мартину Эллиоту перед завтраком, — заметил Браун, — именно в этом мы с ним в корне не согласны.
— Почему, собственно? — Фрэнсис говорил спокойно, негромко, но твердо. — Только на основании одного-единственного факта вы нашли возможным продолжать убеждать себя в непричастности Пелэрета к этому делу. Будь та фотография на месте в тетради, никто из вас и притвориться бы не мог, что не верит в виновность Пелэрета.
— Однако фотографии нет, — возразил Кроуфорд.
— Вот это-то я и имел в виду, когда говорил о том, что, возможно, тут произошло нечто худшее, чем ошибка.
— Если я правильно понимаю ваш намек, — начал Браун, — вы…