А еще через месяц, в апреле, мое недоумение уже переросло в тревогу, когда я, опять же через родственников моего подзащитного, получила от московских адвокатов подтверждение, что действительно Яше Паписмедову (как и другим девяти подсудимым) грозит пятнадцать лет заключения с конфискацией имущества. Будучи занятой в большом процессе в Тбилиси, сама я выехать в Москву для участия в предварительном следствии не могла. Но, помимо воли, начала ощущать, что в этом деле происходит что-то необычное. Но что именно, отгадать было невозможно, сидя в Тбилиси.
Между тем, дело Паписмедова и других назначается к слушанию в Московском городском суде на 27 мая. И 11 мая, закончив, наконец, процесс в Тбилиси, я, вместе с отчаявшейся уже женой моего подзащитного, вылетаю в Москву.
Когда мы приземлились во Внуково, не было еще девяти утра. Я позвонила на работу моему брату Мееру и, сообщив о своем приезде, тотчас же, не теряя времени, поехала прямо на Большую Каланчевку в Московский городской суд.
В канцелярии старший секретарь, прочитав в моем ордере фамилию Паписмедов, как-то смешался и, будто извиняясь, сказал, что дела у него нет и вообще все материалы для ознакомления можно получить только с разрешения председателя Мосгорсуда Громова, который и будет председательствовать на этом процессе.
И это тоже выглядело странно, так как обычные дела всегда находятся в канцелярии, и ими распоряжается старший секретарь суда.
Через несколько минут я уже была в кабинете Громова и предъявила ему свой ордер на защиту.
От меня не ускользнуло, как изменилось его бесстрастное, сухое лицо. Выступившие на нем красные пятна выдавали внутреннюю озабоченность, но, овладев собой, он вежливо произнес:
— Очень сожалею. Но вас побеспокоили напрасно. Паписмедов уже выбрал себе адвоката, который почти две недели знакомится с делом, отстранить его у нас нет оснований.
Только позже я поняла, что тут же высказанный мной, причем очень решительно, протест Громову о нарушении конституционного права подсудимого на защиту, можно было объяснить абсолютным незнанием подоплеки дела. А может быть, у меня, как и у многих в те дни, под влиянием оттепели образовался какой-то запас бесстрашия.
Громов, так или иначе, был смущен. Формально ему нечего было возразить мне. В то же время я почувствовала, что и вопрос о моем допуске к делу не в его компетенции.
В конце концов, он просит меня прийти через три часа. За это время, по его словам, он выяснит "мнение подсудимого" о возможности замены защиты.
Но я уже начинаю понимать, что вопрос о моем участии в деле будет решать отнюдь не Яша Паписмедов — кто-кто, а он первый, узнав о моем приезде, будет решительно возражать против навязанной ему следствием защиты. Так же, как я уже понимаю, что в суде по этому делу хозяином будет не суд, и Громову необходимо согласовать там, где следует, мое участие в процессе.
В те три часа, которые я отсутствую, обо мне запрашивают Грузинский КГБ. Впрочем, знаю, что в Грузии, после полной реабилитации членов нашей семьи — отца и трех братьев,— во всех официальных инстанциях ко мне относятся с горячим, хотя и запоздалым участием. Поэтому там вряд ли ответят "нет". Да и здесь, в Москве, вряд ли пойдут на открытое нарушение права подсудимого на защиту, о котором сейчас так много говорят.
Поэтому я не удивилась, когда спустя три часа Громов, уже вне всякой связи с нашим утренним разговором, протянул мне отпечатанное и оформленное разрешение на свидание с Паписмедовым:
— Сегодня повидаетесь с заключенным, — все так же сухо сказал он, — а завтра с утра прошу приступить к ознакомлению с материалами дела.
Взяв разрешение, я направилась к выходу, и тут Громов неожиданно спросил меня:
— Да, кстати, где вы остановились?
Я ответила, что у меня здесь брат и пока я остановилась у него. Но вообще собираюсь устраиваться в гостинице.
— Это будет удобнее. Оставьте ваш паспорт. Постараемся забронировать вам место в гостинице на все время процесса.
Я снова в недоумении. Судьи никогда не проявляли особой заботы по отношению к нам, адвокатам. Тем более такой заботы не приходилось ждать от этого, без единой кровинки в лице, чем-то напоминающего мумию Громова.
И все же тогда я еще находилась в блаженном неведении относительно истинного характера дела, в котором мне пришлось принять участие.
Как только у входа в здание КГБ на Лубянке я сдаю полученный в приемной пропуск и в сопровождении офицера начинаю подниматься по лестнице, я вдруг чувствую странное раздвоение. Словно некто другой выключает во мне адвоката, идущего на свидание к своему подзащитному и мысленно целиком занятого его делом. И этот другой с необычайной остротой чувствует шаги моего старшего брата Герцеля, которого в ту далекую ночь с 25 на 26 апреля 1938 года привезли сюда из гостиницы "Москва" и водили по этим лестницам и коридорам. С трепетом пытаюсь я, или мой двойник, отгадать, что переживал Герцель. Чувствовал ли он тогда, проходя по этим лестницам, что идет навстречу смерти и что он уже начал отшагивать последние шаги своей недолгой жизни.