Так и не закуривши, он устремился в свою дежурку.
Он стремительно открыл дверь и с ходу остановился у порога — во весь свой хороший рост, в казенных сапогах, казенном бушлате нараспашку, великолепно освещенный ярким светом двухсотсвечовой лампы и со сверкающими снежинками на чубе. Она встрепенулась, бросила на него быстрый взгляд из глубины меха, и у нее вдруг непроизвольно вырвалось:
— У-ух, ты какой!
Он, не взглянув на нее, прошел к столу и залпом выпил все, что оставалось в кружке.
— Ну, ничего. Я еще выбьюсь, — заговорил вдруг он, словно продолжая только что прерванный разговор, и голос у него чуть подрагивал. — Я еще таких, как вы, за пояс заткну. И общества будут, — и он приладил покрепче свой казенный бушлат.
— Ну-ну, — она впервые улыбнулась полнокровной, настоящей улыбкой. Мудро так, покровительственно улыбнулась.
— Ну так вызвать тебе такси? — спросил он натужно-бодрым голосом.
Она ответила, что нет, не надо.
— Уже вызвала?
— Да.
Он прошелся взад-вперед и вдруг совсем уж весело сказал:
— А то посиди тут у меня еще часок-другой.
— А зачем? — поинтересовалась она насмешливо. — Что мы будем делать-то?
Он посмотрел на нее с прищуром, помолчал, помолчал и вдруг заявил:
— Целоваться будем.
— Что-о?! — она даже подскочила в своей шубе, и у нее лицо вытянулось.
— Целоваться, говорю, — вот что.
— С тобой, что ли?
— Ну, не с печкой же.
Она уставилась на него не мигая и больше слов не находила. А он, словно не замечая ее немоты, продолжал свое:
— Ты, может, думаешь, я не умею?
Потом быстро подошел к ней, взял ее на руки и понес по направлению к темной раздевалке. Она забилась, стала царапаться и выкрикивать с хрипом:
— Ну пусти, пусти, пусти… Муж-жик. Пусти муж-жик. Пошел ты… Пу…
Он нес ее, отыскивая губы, но у самой раздевалки вдруг остановился и повернул назад. Потом усадил ее на стул и поправил на коленях шубку. У нее дыхание зашлось так, что она ухватилась за край стола. Придя в себя, закрасила припухшие губы и стала вопрошать: «Зачем ты это сделал?»
Он, усмехаясь, ответил:
— А что сделал-то? Подумаешь — поцеловал.
— Зачем ты это сделал?
— Чтобы услышать, как ты ругаешься. — И добавил: — Ничего ругаешься, даже похлеще меня.
Дернув головой, она бросила с ожесточением:
— Ты специально меня сюда привел, чтобы так вот оскорбить?
Он обернулся и со злостью стал выкрикивать:
— Ты что — чурка с глазами? Тумба деревянная? Ты что — не видишь, что человек тебя любит?
— А ты разве еще и любить умеешь?
Тут стало очень уж тихо. Она оглянулась в его сторону и вдруг поняла, какой сделала промах, вся побелела и начала пятиться от него, пока не ткнулась о подоконник. Он придвинулся к ней вплотную… Потом вдруг круто развернулся и пошел к дверям. Исчез за ними, но тут же опять вернулся, пошарил глазами по столу, по углам, произнес: «Да она же в раздевалке», — и, разыскав, наконец, свою шапку и наглухо застегнувшись, ушел.
— Вот такая, друг ты мой сердешный, приключилась с твоим покорным слугой история в давние-предавние времена.
И шутливость в голосе с некоторой насмешливостью и чуть-чуть угадываемым высокомерием, а во всей фигуре — довольство с оттенком превосходства над другими, и легкое покачивание ногой, обтянутой вельветом последнего выпуска. Но из-за всего из-за этого — некая старательно скрываемая неприкаянность, опасливость взгляда, какая-то неприютность побежденного — его крепко ударили и еще могут, а помощи, увы, ждать неоткуда. Нет, та ночь все же не ушла совсем в небытие. И вообще все, что в нашей жизни случается, не уходит без следа.
