Мог он иногда и удивить. Так, когда бывал в хорошем настроении, особенно во время застолья (он рюмки, пока был здоров, не чурался, хотя меру, по-моему, знал; впрочем, тогда ему уже было почти шестьдесят лет; о том, что случалось в молодости, судить не берусь), вдруг начинал декламировать стихи. Знал наизусть, к моему удивлению, длинную поэму «Сакья Муни» Мережковского, а также немало стихов Есенина. Потом я узнал разгадку. В молодости Брежнев (об этом он как-то при мне рассказал сам) мечтал стать актером, играл в «Синей блузе» – так называли коллективы самодеятельности, выступавшие в двадцатых и в начале тридцатых годов с революционным, ну а для того чтобы привлечь аудиторию, и с лирическим репертуаром в клубах, на предприятиях и в красных уголках. Известная склонность к игре, к актерству (наверное, было бы слишком назвать это артистичностью) в нем была. Я подчас замечал, как он «играл» роли, и, надо сказать, неплохо, во время встреч с иностранцами.
Но так же, как в политике, в личных качествах Брежнева были и негативные, даже очень неприглядные черты. Была в нем подозрительность – может быть, и не природная, а воспитанная долголетней работой в аппарате. Отсюда же, я думаю, стремление и умение использовать других людей в своих целях, в том числе и для неприглядных дел.
Пока Л.И. Брежнев был здоров, его негативные качества – и политические, и личные – были не так заметны. Все радикальным образом изменилось, когда он заболел. Я уже говорил, что знал двух Брежневых: одного – до, а другого – после болезни. Не в том смысле, что один был хорошим, а другой – плохим. И до болезни Брежнев был, в общем-то, функционером, попавшим на должность лидера, человеком, наделенным всеми негативными чертами аппаратчика того времени, притом очень умелого. Но, вместе с тем, он имел и качества, выгодно отличавшие его от большинства других: умение слушать, поначалу трезвое, непреувеличенное представление о своих возможностях, политическую осторожность и умеренность, склонность уходить от конфронтаций, искать, где возможно, соглашения. Как во внешней политике, так в какой-то мере и во внутренних делах.
В начале своей деятельности на посту генсека не был он лишен и скромности, и здорового юмора. Приведу лишь один факт. Как-то в готовившуюся для Брежнева речь вставили пару цитат из произведений Маркса. Он прочел и сказал: «Ну зачем это? Кто поверит, что Леня Брежнев читал Маркса?»
После окончания любой работы он не забывал поблагодарить ее участников, а иногда даже устраивал по этому поводу торжественный ужин и наделял присутствовавших сувенирами.
Болезнь притушила, а потом во многом вытравила положительные черты и безмерно усугубила негативные. Хотя, конечно, и здесь речь шла о довольно продолжительном процессе: после первого заболевания Брежнев поправился; временами даже складывалось впечатление, что дело идет на лад. Но ухудшения учащались, а улучшения становились все более короткими…
И вот как раз в этих условиях (отчасти, возможно, потому, что он утратил контроль над собой) на первый план вышли подозрительность и любовь к сплетням (поначалу, видимо, тщательно скрываемые, а потом расцветшие, не без помощи подхалимов, пышным цветом, ставшие безграничными), тщеславие, страстная потребность собой красоваться. К этому добавлялись глубоко сидевшие в нем, в семье, в близком окружении мещанство, стяжательство, а главное – очень невысокий уровень нравственной требовательности к себе, как, впрочем, и к окружающим. Все это принимало такие формы, что мне не раз приходило в голову: может быть, его болезнь только ускорила уже идущий процесс распада личности?