— Женился, женился, а как же иначе молодому человеку, — воркует ласково тятенька Ферапонт и никак не может сдержать злого ликования.
Не поверила я ему.
Захохотала прямо в лицо и дверью хлопнула. Но не поверить-то не поверила, а в душе — ровно кто шайку помой выплеснул. Чо и делать — не знаю.
А тут зимой собирается в Тогул обоз с рыбой. Бог ты мой! Я к тятеньке своему с мамой:
— Тятенька, маменька, милы вы мои, отпустите ради Христа в ямщину. Серавно зимой дома делать нечего.
Тятенька ни в какую, хватит, мол, бесшабашить, совсем неженско это дело — ямщина. А мама, та посердешней, повнимательней глазом, сразу поняла, в чем тут соль, и, хоть тяжко ей было меня отпускать, тоже давай: да чего, мол, старый, тут особого, пусь-ка съездит, прогулятся по морозцу маленько.
Отпустили. Приехала я в Тогул, отыскала Онуфриев барак и его комнату, а меня и впрямь не он сам, а его молодуха встречат. Ох ты, горюшко мое! Да чего ж ты, думаю, такое наделал, а!
Наши рыбу в два дня продали, понабирали чо надо и домой уже собрались, а я ни в какую. Не хочу ехать обратно в Белый Яр, и хоть убей. Вроде заклинило у меня чой-то внутри.
Так ведь и осталась. Поселилась у бабушки одной, устроилась в рыбокоптильню, стала, значит, жить-поживать да на Онуфрия свово поглядывать.
Тогул-от тогда был всего две улицы, где дом-от наш счас — тайга вовсю росла, где ж тут разминуться двум человекам. Онуфрий-от как встретил меня первый раз, думала, умрет от разрыва сердца, глаза вытаращил, побелел весь и стоит ртом воздух ловит, как кетский чебак. Но нашел все ж в себе силенки улыбнуться, хоть и жалобно, и мимо пройти. А я виду не подала, вроде это и не Онуфрий вовсе, а пень березовый.
Так вот и пошла наша жизнь. Он белет, как стена, при каждой встрече, а я будто и не замечаю его, хоть и в глазах мутится и белый свет кругом идет. И все же прорвало его как-то, заговорил. С коптильни я однажды возвращалась и его встренула на берегу. Схватил он меня за руки, стиснул, аж пальцы хрустнули, глянул так, что у меня эти пальцы враз ледяными сделались, и говорит:
— Дак как же это так? Да что же это? Ведь мне тятенька отписал, что ты за приезжего смолокура замуж вышла. Сразу, как я из Белого Яра отбыл. А ты одна…
— Эх ты! — крикнула я ему, вырвалась и бежать. Губу закусила, рот ладонью сжала, чтоб не реветь, и бежать.
А он с того вечера ровно ополоумел. Как с работы, так ко мне, как свободна минута, так ко мне. И ни бабки моей, ни людей не стыдится, на што уж тихоня застенчивый был, а тут все трын-трава.
С полгода я его не подпускала, рвалась моя душенька на части, как у пойманной птахи, а не подпускала: «Женился — живи».
Потом как-то июньской ноченькой не хватило моих силенушек, сама к нему побежала. Косили они в ту пору под Ангой сено промхозовским коням, и ночевал он на лугах в балагане.
Ох и звездочек в ту ноченьку было в небе! Крупных, горячих да слепящих, как жарки на солнечной елани!
А луна плескала светом, будто бездонное золотое озеро.
Онуфрий все шептал мне:
— Не верю. Не верю, что это ты.
— Эх ты! — снова тогда сказала я ему. — Не веришь… А я в тебя все это время, с самой первой минуточки верила и даже не сумлевалась».
— Ага. Так и сказала: верила и не сумлевалась, потому что так оно и было, — повторяет тетя Оля и долго ласкает нас улыбчивым синим взглядом. Потом прячет в стол потухшую трубку, снова садится за сеть и спрашивает тихонько, со скромностью: — А сказ-то ничо, а? Можно послушать?
Мы молчим.
Мы сидим и молчим, посматривая на тетю Олю. Думаем…
Почему-то мне представляется тетя Оля в молодости такой, как Феня. Точь-в-точь…
Тихо в комнате.
И во всем доме тихо. Так тихо, что, кажется, слышно, как вкусно всхрапывает за толстой сосновой стеной дебелая бабка Шутегова.
И вдруг эту тишину, как шилом, прокалывает острый гортанный фальцет:
И в тот же миг дверь распахивается широко и шумно, и на пороге, как восточный джинн, ворочая черными, сверкающими глазами, появляется улыбающийся во все лицо Спартак Кукушкин. Он в теплой шапке, в ватной тужурке и ватных брюках, в больших серых валенках и весь с головы до ног в мелких-мелких и белых, как мука, древесных опилках. От него густо пахнет смолой, распаренным хвойным настоем, луком и водкой.
— Привет честной компании! — выкрикивает он и торжественно выбрасывает руку вперед, сильно покачнувшись в сторону. — Сидите, значит, да?