— Постой, постой! — повторил он. — Это что же, девочка, выходит, по-твоему, каждый солдат должен был падать на пулемет, что ли?
— Почему? — опешила Галка. — Конечно, не каждый. Но я же говорю о подвиге.
— Так подвиг подвигу рознь, — продолжал Замятин. — А народ?
— Подождите, Семен Иваныч, — перебил его Звягин. — Не мешайте говорить человеку. Продолжайте, Космынина.
— А я все… Пусть другие теперь…
Галка покраснела и села.
— Так тебе, мымра! — проворчал Вовка Рыков. — Не будешь болтать о том, чо не знаешь. Наши с тобой отцы, значит, не герои, если просто так, в обычном бою потеряли головы.
— Да подожди ты! — пихнул я его.
К столу выходил Замятин.
— Вот ты, Галина, толковала тут, что подвиг — когда человек презирает смерть. А как ее можно презирать? Это же смерть! И жизнь всего одна. Не знаю, кто как, а я в том бою, за который орден получил, больше всего смерти боялся… Пять танков на меня одного — не то что в землю зароют, с пылью смешают, даже пуговиц не найдешь. Попробуй попрезирай!.. Не верьте, ребята, никогда не верьте, что у людей, совершающих подвиг, нет страха. Кто так говорит, тот либо ненормальный, либо знает о войне понаслышке, либо просто хвастун и трепач. Суть не в том, чтобы не иметь страха, а чтобы вопреки ему выполнять свое боевое дело. И если так выпало, суметь умереть с достоинством.
— Ну, что-то вы, Геннадий Иваныч, совсем в другую сторону подались. — Яков Иванович скрипнул протезом. — Орденоносец, бывший боевой командир и вдруг какие-то страхи, философия разная…
— Разрешите мне, — руку подняла молоденькая учительница Галина Егоровна. — Я думаю, что подвиг — это не только геройство на войне. Подвиг может быть и в мирных делах. Вот Кампанелла…
— Что за Кампанелла? — тряхнул головой Яков Иванович.
— Просветитель. Тот, что написал «Город солнца».
— Но при чем здесь ваш солнечный город, когда мы говорим о войне?
— Ах, о войне! А я думала о подвиге, — поджала губы Галина Егоровна и села.
Яков Иванович покраснел.
Говорили долго, а когда наговорились, стали просить, чтобы выступил Звягин.
Директор хотел было встать, давно был готов к этому, но в самый последний момент вдруг передумал, коротко бросив:
— Я согласен с Космыниной.
Пристали к Анохину, но и он смущенно отнекивался.
— Да перестаньте вы терзать человека! — взмолилась сердобольная физичка Анна Кузьмовна. — Он и так…
— Что «и так»? — Анохин вскочил. Бледный, прямой. — Пожалуйста, без «и так». Они мне совсем не нужны. Сов-сем! А что касается мнения, скажу. Помимо прямых человеческих побуждений есть еще обстоятельства, есть еще просто судьба. Но! — он поднял указательный палец. — Но я верю в подвиги. Верю! Честные, благородные — я повторяю, честные и благородные — люди своим делом, просто своей жизнью делают их на каждом шагу.
Я не узнавал Анохина.
Как только начался учебный год, он совсем изменился. Начисто забросил рыбалку, стал есть, как все люди, а порой и вовсе забывал в суете про еду и с утра до вечера пропадал в школе.
А когда наступал выходной день, шел в колхоз: на скотный двор, на поля, где жали хлеб, в конюховку.
В нашей деревне колхозная конюховка — любимое место мужиков. Здесь пахнет кожаными хомутами и конским потом, накурено так, что от самосадного дыма глаза щиплет, и вообще вся обстановка, располагающая к неторопливым, раздумчивым разговорам о жизни.
Частенько теперь слышался из конюховки раскатистый смех Анохина.
Дома он тоже стал другим. Не сидел больше у окна, не глядел угрюмо и отрешенно в пространство. Забегал в избу после работы и сразу спрашивал:
— Ну, Любовь Петровна, чего сегодня делать прикажете? Воды с реки натаскать? Это мы разом. А дрова наколотые еще есть? Леонид! Я с конюхом опять договорился. Лошадь дает. Поехали завтра в лес. Я такой сушняк в прошлый раз усмотрел!
— Да есть же дрова, есть, — махала руками мать. — Вы меня прямо в краску вгоняете. Ничего не даете самой делать.
— Да ну, Любовь Петровна, чего там! А дрова не помешают. Зима-то длинная. Чем потом по снегу бродить, лучше сейчас, пока у меня дружба с конюхом. Так поедем, Леонид, или нет?
И назавтра вечером мы ехали за дровами.
— Давай вот эти осины пилить, — соскочив с телеги, глядел он на макушки высоченных сухих деревьев. Почему-то ему больше всего нравились осины.
Однажды я спросил у него: почему?
— Чистое дерево. Копоти не дает, — коротко ответил он и задумался.