Хорошо было! Кузьма Никитич потоптался чуток на месте, опять хмыкнул и повернулся к Гаврюше.
— Ну?
— Чо — ну? — не понял тот.
— Путем вроде все, толкую?
— Само собой.
— Вот что, Гавря, — построжел старик. — Дуй-ка к Степаниде, притащи десяток веничков.
— Зачем ишшо?
— Надо, раз говорят.
Гаврюша послушно направился в предбанник, но вдруг остановился, ухмыльнулся хитро.
— Никитич, не пойму я тебя. Опеть на работу вышел?
— Замолчь, — незлобиво оборвал старик. — Замолчь, Гаврюша, и не каркай, как старый ворон, ежли ничо не понимаешь. Дуй давай.
Когда Гаврюша со Степанидой принесли веники, Кузьма Никитич каждый из них встряхнул слегка и стал раскладывать на трубы, из которых бил пар. Разложил и, ни слова не говоря, вышел из парной в моечную, сел на лавку, задумавшись.
Гаврюша со Степанидой тоже вышли и тоже сели, молча, как на чудака, поглядывая на Кузьму Никитича: что он сделал и зачем сделал — не догадаться.
Но вскоре из парной потянуло таким сладким, таким солнечным лесным запахом, что оба они переглянулись и понятливо заулыбались.
А Кузьма Никитич принюхался, поводил глазами вокруг, опять хмыкнул, кажется, недовольно и вдруг спросил:
— Степанидушка, знашь, как прямой дорогой к моему дому попасть?
— Да как не знать, Кузьма Никитич, как не знать! — всплеснула та полными руками.
— Вот и ладно. Сбегай-ка тогда по-молодецки. Ключ у двери под ведерком лежит. Откроешь и слазь в подполье. Там у меня под лесенкой туесок с березовым соком стоит. Принеси.
Дородная Степанида не по весу легким мотыльком выпорхнула из моечной.
А примерно через полчаса Кузьма Никитич в расстегнутой на все пуговицы исподней рубахе колдовал с березовым соком над вениками. Лил желтоватую влагу на разопревший лист, на прутья, потом побрызгал остатки на трубы, на полок, постучал по дну пустого туеска ладонью и скомандовал:
— А теперь, Гаврюша, дуй в котельную самолично. Счас ты там должон быть, а не Петька. Жарь на всю ивановскую, чтобы пар винтом шел, чтобы трубы гудели. — И вслед за Гаврюшей вышел из парной.
Когда наступил быстрый зимний вечер и потихоньку, один за другим в «новый объект» стал собираться поселковый люд, Кузьма Никитич в своей гимнастерке, при всех медалях сидел на скамейке в уголке предбанника и, вроде ни на что не обращая внимания, небрежно потягивал из кружки густое коричневое пиво. Этим пивом, что специально привезли в двух бочках из районного центра по случаю открытия в поселке новой бани, бойко торговала столовская буфетчица Фрося Мижаева.
— Пиво «Таежное»! «Таежное» пиво! — громко оповещала она. — Пользительное не только после баньки, но и до баньки!
А у двери суетилась Степанида, привечая «клиента».
— Милости просим, милости просим, гостеньки дорогие! Проходите, проходите! Билетик не забудьте — двадцать копеек. Веничек надо? Тогда еще пятнадцать прибросьте. Венички добрые, из молодых побегов готовленные!
Кузьма Никитич сидел в своем уголке незаметно, но его узнавали сразу.
— А, Кузьма Никитич, доброго здравьица! — приветствовали его, и почти каждый добавлял: — С праздничком вас!
Кузьма Никитич отвечал на приветствия, кивая головой, даже улыбался нешибко, а сам нет-нет да и поглядывал на двери в моечную. Никто оттуда еще не выходил. Долгонько не выходил, пора бы.
Наконец один показался. Мастер нижнего склада Сорокин.
Красный, как свекольный клубень, распаренный и разомлевший, он вывалился в предбанник, ни слова не говоря, подошел к Фросе, одним махом осушил литровую банку пива и только после этого выдохнул:
— Ух-х! Вот это банька! В жизни не знавал такой баньки. И откуда такого пару добыли? Будто на лесных ветрах настоянный. Не пар, а чисто весенний березовый дух. Вот это я понима-а-а-ю!
Кузьма Никитич слушал и нарочно медленно тянул пиво, запрокидывая кружку так, чтобы не видно было лица. Не любил он показывать людям свое душевное состояние, которое можно дважды два разгадать по глазам.
Из котельной прибежал Гаврюша, тоже взял кружку пива, сел рядом. Молча отхлебнул несколько глотков, тихонько спросил, вроде ни с того ни с сего:
— Дак сколь лет-годов ты, говоришь, в банщиках проходил?
— Без малого двадцать лет, — помолчав маленько, так же тихо ответил Кузьма Никитич. Он чуть-чуть захмелел и теперь не был строг, как обычно. — С сорок шестого года, считай, и пока на пенсию не вышел.
— И все ведь в старых банях, Никитич, — льнул к нему Гаврюша. — То в купцовской ишшо, то в той, что из старого постоялого двора переделали. А это-то какова, а!