— Я, может, никогда банщиком и не был бы, — продолжал Кузьма Никитич, — если бы не ранение… До войны-то я, сам знаешь, лес валил.
— А я всю жизнь с котлами…
Оба они сидели и рассуждали сами с собой, но от них не ускользали и те слова, которые говорились помимо их. А говорилось вокруг об одном и том же:
— Вот парок так парок! Да с такого парку любую хворь как рукой снимет!
— Еще бы! После такой баньки душа светлее становится.
— Я Ивана насилу вытащил. Выходить не хотел, лешак.
Гаврюша тронул Кузьму Никитича за локоть:
— А это правильно они толкуют насчет пользительности парка. У меня крестник, покойничек Африкан Автономович Ковыркотов, в шапке и в рукавицах парился в баньке и квасом каменку поливал. Парится, парится, выскочит на морозище, бултых в снег и катается. Потом вернется на полок и опеть. В семьдесят лет на ведмедя ходил, оглоблю руками ломал.
— С кваса пар — не пар, — возражал Кузьма Никитич, — одна видимость. Вот с березовки — это да. Да еще с душницы — полевой травы. Сёгоды некогда было в достатке заготовить этой благости: топорища подсочникам ладил, а на будуще лето обязательно припасу.
Потом они взяли еще по кружке.
Домой Кузьма Никитич уходил поздно.
И пошел он не прямой дорогой, как днем, а в обход, лесовозным трактом. Мимо нижнего склада со штабелями хлыстов, с эстакадами и кранами, мимо шпалозавода с его приземистым корпусом и длинными болиндерами.
Смотрел на яркие огни, что горели на столбах и освещали весь, до самой реки, нижний склад, территорию шпалозавода и даже часть поселка, на далекие фигурки копошившихся возле лесовозов людей, слушал привычный визг пил, рокот дизелей и то и дело сбавлял шаг, сам не понимая, почему его потянуло именно этой дорогой и почему ему не хочется торопиться, как не хотелось уходить из бани.
Дома его поджидал Дмитрий. У шипящего самовара.
— Ну? — с веселым любопытством спросил он отца, оторвавшись от книги.
Кузьма Никитич неспешно снял полушубок и шапку, повесил их на гвоздик, размотал с шеи шарф, тоже повесил, стянул с ног чесанки, с чесанок — галоши, чесанки поставил на припечек, галоши сунул за голбчик, потом раздобыл с печи валяные опорки, обулся и только тогда ответил:
— Все путем.
— Ну раз путем, — опять улыбнулся сын, — садись чай пить. Заждался тебя.
После чая, когда убрали посуду, говорили о разном.
— Ты-то почто не пошел мыться сёдни? — вроде ненароком полюбопытствовал Кузьма Никитич, хотя доподлинно знал, что Дмитрий не пошел из-за него, чтобы не мешать отцу, не смущать его.
— Не успел, — отмахнулся Дмитрий. — Завтра схожу.
— Завтра женска.
— Ну послезавтра.
— Я тоже послезавтра, — сказал Кузьма Никитич, хотел пояснить, что сам сегодня не смог бы помыться, не до этого было, но вовремя спохватился: к чему говорить то, что известно обоим.
А когда укладывались спать, вдруг громко, с усмешечкой, крикнул в горницу:
— А ведь я, Митрий, прошлу-то ноченьку ни на капелюху глаз не сомкнул.
— Знаю, — ответил Дмитрий.
Сын медлил. Он хотел было прямо сказать, что знает по себе, что у него в точности батькин характер, что месяц назад, когда пускали новый кабель-кран, тоже не мог дождаться утра, думая, как там без него да что там без него, хотя со стороны-то и маяться вроде не из-за чего — совсем не он отвечал за кран. Но не стал этого говорить Дмитрий. Он лишь коротко произнес:
— Дело — оно есть дело.
— Это так. Это истинно так, — согласно кивнул Кузьма Никитич, поправил подушку, укрылся получше теплым полушубком и тут же уснул.
ЦВЕТЫ ЧЕРЕМУХИ
Отяжелевшие ветки черемухи тонули в белом. Рясные цветочные гроздья, кажется, не выдыхали, а выбрызгивали в вечерний воздух крутой запах сотового меда и весеннего солнца, и на дворе стоял такой хмельной дурман, что кружилась голова.
Елена засмеялась и закрыла глаза.
Хорошо-то как! Так хорошо, что просто не знаешь — явь это или сон. Хотелось подбежать к черемухе, обнять ее, зарыться лицом в духмяный цвет и слушать, слушать, как бродит в ветках жгучий весенний сок.
«Чудная, — подумала о себе Елена. — Ровно девчонка. Ровно и не сорок шесть, а семнадцать».
Как-то разом нынче выплеснула свой цвет черемуха. Вчера его еще не было. И сегодня утром Елена ничего не заметила. Потому что утро было обычным, будничным и думалось о другом. Надо было доить корову, бежать с бидоном на молоканку, готовить завтрак, прибирать в избе. Потом, поскольку Максиму дали выходной, они заторопились в поле огородить картошку и пробыли там почти весь день.