- Шестой этаж. Лифт не предусмотрен, - не теряя важности, оповестил Игорь Александрович.
- Достоевский - писатель охранительный, - сказал Курчев, услышав тяжкое пыхтение хозяина.
В подъезде было абсолютно темно. Бороздыка шел на полмарша впереди.
- Помните детский стишок "Жили три друга-товарища в маленьком городе Эн. Были три друга-товарища взяты фашистами в плен", - спросил Борис. Молодой, хотя и заматерелый, он подымался, чуть пританцовывая. Ему нравилось то, что он сейчас говорил. - Так вот, там первого стали допрашивать - молчал, второй - молчал, а "третьего стали допрашивать, третий язык развязал: "Не о чем нам разговаривать" - он перед смертью сказал". То же и ваш Достоевский. О чем ему было говорить с Западом, когда у них в конце прошлого века были электрические доилки и коровники, чистые, как госпитали. А у нас под Москвой, где теперь служу, прошлой осенью колхозницы выкопали руками картошку, а председатель повез ее на базар и всю пропил. Потому и мечтал ваш Достоевский о железном занавесе. Не для всех, конечно. Себе-то он разрешал в западную рулетку баловаться и русскую женину тальму немецким бюргерам закладывать.
Курчев нарочно злил Бороздыку. Сам он Достоевского читал с великим увлечением, просиживая все институтские утра и вечера в читалках, если не предвиделось никакой левой работенки в речном порту или на сортировочной. Впрочем, такие заработки были не столь часты, да и Курчев не всегда с охотой отправлялся на них, предпочитая жевать хлеб всухомятку, осторожно отламывая в кармане по небольшому куску. Весь Достоевский (марксовского издания) был прочитан именно так, и поэтому роднился у лейтенанта с кисловатым запахом черняшки и легкой изжогой.
- Это величайшее кощунство, - сквозь одышку выговорил Бороздыка, звякая ключом. - Сволочной замок. Это кощунство, - повторил сдавленным голосом.
Дверь открылась и, схватив лейтенанта за руку, он, ступая на носках, протащил его через темный заставленный сундуками и шкафами коридор к себе в келью.
Комната в свете настольной без абажура лампы была именно такой, как представлял себе Курчев: грязной, пыльной и полной книг. Вместо койки была расставлена раскладушка с неприбранной смятой постелью. На письменном столе стояли сковородка, чайник и подстаканник, а книги заполняли стеллажи, два стула, подоконник и еще одна стопка, перевязанная и то ли предназначенная для букиниста, то ли купленная и еще не прочитанная, торчала у самых дверей.
- Располагайтесь. Давайте шинель. Что еще осталось в нас русского это вот такие ночные бдения,- выговорил важно хозяин, и Курчев понял, что выспаться этой ночью не удастся.
- Ну, это как раз не русское - спорить полночь-заполночь, - сказал вслух, чтобы сбить с хозяина спесь. - То есть русское, но от разночинцев. От Белинского пошло. А веселие Руси - пити. Как я понимаю, дворяне не спорили, а жженку жгли, - подмигнул Игорю Александ-ровичу. Ясно было, что тот выпивки у себя не держит.
- Я вам кофе сварю, - не обращая внимания на курчевский выпад насчет жженки, сказал хозяин. - Ваш реферат меня заинтересовал. Вы невежественны и необразованны. Обижаться нечего. Ваш кузен тоже необразован. Но вы ищете, и я это ценю.
- Спасибо.
- Вы ищете, но вы не найдете. Что значит последний человек? В сталинской формулировке (помните?) и то больше духовности, чем в вашем реферате. Отрицание религиозности порой есть выражение скрытой, внутренней, так сказать, духовности. Ваше же отрицание - просто нуль. Мистика - высшее достижение человечества. Высшее, лейтенант.
Из ящика письменного стола Бороздыка достал банку с кофе, но обнаружив, что она пустая, отошел от стола и сел на раскладушку.
- Если вам непременно надо выпить, можно раздобыть у таксистов, сказал с печальной важностью.
- Да нет. Спасибо. Так поговорим. Мне завтра с утра к начальству.
- Кончилось кофе. А то бы я вам дал зерен пожевать. Это отбивает, усмехнулся Игорь Александрович. - Так вот и живем, - махнул рукой на книги и прочий беспорядок. - Зато не служим, и главное, - никому не кланяемся. За свободу надо платить, молодой человек.
- Согласен. А вы свободны?
- Да. Что-что, а свобода у меня совершенно моя, как сказал бы Федор Михайлович. Вот этого я ни на что не променяю. Ни на красивую мебель, ни на красивую женщину для мебели.
"Это он про Ингу", - подумал Курчев, чувствуя, что разговор об аспирантке состоится.
- Я свободен, хотя и загнан. Я свободен, но я как кладбище. В этом столе, - он показал на сковороду, - и вот здесь, - осторожно похлопал себя по лбу, - столько похоронено, столько начато и не завершено, что хватило бы на три Оксфорда и две Сорбонны.
- Почему так? - лениво спросил Курчев, ожидая, скоро ли разговор повернется к реферату или к аспирантке.
- Почему? Вы же не младенец. Сами понимаете, что сейчас ничего не опубликуешь. Все перекрыто. Даже стараться нечего.
- Старались?
- Нет. Я выше этого. Просить, умолять, к тому же корежить свои мысли нет! Увольте! Мне - либо все, либо - ничего.
- Дайте почитать, - сказал Борис.
- Не могу, молодой человек. Это для себя. Я не тщеславен.
- Но мне действительно интересно.
- Перетоскуете, - усмехнулся хозяин, явно стараясь избежать продолжения разговора. - Я не тщеславен. Чужие мнения меня не интересуют. Раз нельзя публиковать и нести разум в народ, то и писать нечего. Что толку от вашего реферата, лейтенант, если это не напечатают и дальше Крапивникова его и показывать небезопасно?
- Да, вроде так, - кивнул Курчев и вдруг, вспомнив, что часть третьего экземпляра куда-то исчезла, сказал с вызовом:
- Но пока я не написал, откуда мне знать, можно это напечатать или нельзя? Знаете, как в армии: откуда ты знаешь, что приказ невыполним, если ты его выполнить не пытался?
- Софистика. Софистика, демагогия и прочее. Читайте лучше Леонтьева, Бердяева, и никакая аспирантура вам не нужна. И оставайтесь в армии. Шинель вас прикроет. На хлеб зарабатывать вам не надо. А мысли ваши всегда при вас. Маршировать их никто не заставит.
- Да, как будто оно так, - согласился лейтенант. - Только офицер из меня, как из дерьма пуля. Нет, я демобилизуюсь. Квартира своя светит. Недалеко отсюда.
- Женитесь?
- Нет. А вы?
- Видимо, к тому идет. Не хочется, конечно. Но, с другой стороны, удивительное существо. Такой самоотверженности больше не встретишь.
- Простая русская душа, - с невинным видом поддакнул Курчев, помня, что у Крапив-никова невесту называли "татарским игом".
- Что значит - русская?! - взвился Игорь Александрович. - Я говорю о духе, о душе, а полового шовинизма во мне ни капли. И кроме того, если хотите, татары спасли Россию.
- Вот как! - полюбопытствовал Курчев. Он сидел у письменного стола и правую щеку припекала полуторастосвечовая лишенная абажура лампа.
- Да, не удивляйтесь. Если бы не татары, мы превратились бы в безъязыких белорусов. Нас бы онемечили германские ордена. А татар мы растворили в себе. Да и иго, собственно, не было игом. Церкви трудились. Татары в наши дела не лезли. А посмотрите, что сделали немцы с Литвой и Белой Русью? Это же немые народы. Ни культуры, ничего...
- Белорусы здорово партизанили. Да и литовцы по-своему дрались неплохо. Недаром столько в Сибири очутилось...
- Вы опять, лейтенант, не о том. Вы слишком прямолинейны.
- Возможно. Только война - дело прямолинейное, - опять уколол Бороздыку, поскольку тот, как понял Курчев, войны не нюхал. - Выходит, татары нас от немцев защитили. А почему мы сами от татар не защищались? Нас-то больше было? А? Где же ваша церковь была?
- Татары помогли сохранить русский дух. Через тернии к звездам! Слышали?
- Да. А со звезд нас стащили шестидесятники? Так я вас понял?
- Приблизительно. Через муки ига мы обрели национальную идею. Мы были духовнее татар. Татары нам не были страшны. А немцы...