К тому же роль английской армии приобретала бы ту же важность, что и роль армии арабской. Не то чтобы Лоуэлл Томас стремился создавать ложную картину: он посвящал Алленби другие конференции. Но о численности восточных войск было тогда известно очень мало (на Парижской конференции, на вопрос: «Сколькими бойцами располагал эмир Фейсал?» он ответил: «От тридцати до ста тысяч»[609]), а главное — законы повествования вынуждали автора диктовать свои законы своему персонажу. Итак, английская армия оказывала в решающий момент поддержку арабской армии, а не арабская армия была одним из подкреплений английской армии. Та, в свою очередь, если не в мыслях, то в чувствах слушателей, была на втором плане.
Наконец, роль, сыгранная тайными арабскими обществами, была скрыта, потому что Лоуэлл Томас не знал их; и воля к возрождению империи Омейядов подкрепляла, с торжественностью великой мечты, все продвижения Лоуренса со времени его отъезда из Йенбо.
Настоятельное чувство романтики заставляло оратора сделать Лоуренса тем, чем аэды делали своих героев: единственным вдохновителем великих коллективных действий, в которых он участвовал. Разве кристаллизованные в одном человеке множественные силы, которые оживляют эпопеи, не придают ему сверхчеловеческий характер? Заменив пучок таких сил личными способностями, Лоуэлл Томас придал ему форму, которой всегда одержимо воображение: способность убеждать словом и примером. Он поставил на первый план проповедь Лоуренса. Власть слова, главное орудие основателей религий, связано с самыми устойчивыми нашими мечтами; революционные легенды непрестанно показывают нам ее. И Лоуэлл Томас, наконец, наделял эту фигуру, вчера еще неизвестную, обаянием большим, чем обаяние человека, освобожденного от общего рабства, или серого кардинала; тем обаянием, которое апеллировало к Востоку: обаянием вооруженного Пророка.
Так Лоуренс стал человеком, который в одиночку задумал план построить арабское единство и изгнать турок; сумел своим красноречием мобилизовать племена; воодушевил всю страну преданностью, символом которой была «его гвардия головорезов, готовых умереть по одному его знаку»[610]; стал вождем клана, военачальником, создателем стратегии первых восстаний и стратегии армии на Мертвом море; героем, получившим пятьдесят девять ранений[611]; интеллектуалом, который — во время стольких ярких действий — был одержим лишь поэзией, философией и судьбой народов Востока, равнодушным к Кресту Виктории[612] и чину генерала[613], которые он презирал, и отныне имевшим лишь одну заботу — скрыть свою славу некоронованного короля и создателя империи в библиотеке Оксфорда, у камина, среди друзей[614].
Эту легенду он сначала принимал. Тогда она была лишь обширной вспышкой вокруг его имени, толкованием в глазах толпы тех стихов, которыми начинаются «Семь столпов»:
Лоуэлл Томас встречался с Лоуренсом на очень короткое время[616], и в нем было слишком мало историка, чтобы распутать его сложные действия. Легендарный персонаж, которого тот создал, интересовал Лоуренса так же, как интересовали его собственные фотографии, его образы, то, что говорили или писали о нем. Он пять раз приходил смотреть на этот романтический портрет, на того человека с экрана, в котором он так мало себя узнавал. Он проскальзывал один, тайком, на общедоступные места. Если его узнавал кто-нибудь из охранников, он краснел, смущенно смеялся и удалялся, пробормотав какую-нибудь отговорку.[617] Казалось, в эту минуту он сам для себя был серым кардиналом…
В то же время он отказывался от интервью, от приглашений, от всего, что «придавало ему ценность». Но легенда, которую провозглашали газеты, которая отражалась в статьях, в отголосках и упоминаниях, прошла мимо Лоуэлла Томаса, как прошла на первых порах мимо сотоварищей Лоуренса — она стала легендой Англии, как была легендой Аравии, когда Лоуэлл Томас встречался с ней на базарах Каира и Иерусалима, такой необычайной, что, можно было подумать, ее герой был вымышленным персонажем, а не тем молодым офицером, которого так ругали в штабе. Она снова претерпела метаморфозу, в той мере, в которой стала массовой, и теперь была невыносимой.
Лоуренс жил в уединении. Он был сделан fellow[618] колледжа Всех Душ в Оксфорде, чтобы свободно завершить свою историю Восстания[619]. Его окружали картины и книги, три молитвенных коврика, подаренных боевыми товарищами; большой портрет Фейсала кисти Огастеса Джона, которому было заплачено за него алмазом, украшавшим «агаль», подаренный ему Фейсалом; колокол с последней станции, взятой в Хиджазе; и на камине маленький терракотовый кавалерист, игрушка, найденная им в Каркемише в могиле ребенка…[620] Это уединение почти не защищало его. Он надеялся осесть на месте — и питал отвращение к этой надежде; он так страдал от мысли о разочаровании — от влияния, придавшего ему это желание, от того, что он предоставлял другим право судить себя (что он болезненно ненавидел) — и стал покорителем Лондона.[621] Он, несмотря ни на какую маскировку и фиоритуры, в отношениях с людьми тяготел к простоте — и оказался лишенным ее. Более двадцати незнакомых женщин предложили ему руку. Однажды американский финансист вошел в его студию в колледже Всех Душ: «Я приехал из Соединенных Штатов, полковник Лоуренс, чтобы задать вам один простой вопрос. Вы — единственный человек, который ответит на него честно. Следует ли мне, при нынешних условиях на Среднем Востоке, инвестировать свои средства в нефтяное дело Персидского залива?» «Нет», — ответил Лоуренс, не поднимаясь с места. «Это все. Я знаю, что мое путешествие этого стоило. Благодарю вас… а, кстати, здравствуйте!»[622] Против тех, кто ожидал увидеть Байрона, равного своим персонажам и вдохновенным песням, этот маленький молчаливый человек, чудаковатый и намеренно неловкий, мог защищаться лишь еще более едкой иронией или еще более упорным молчанием.
609
Если полагаться на F.R.U.S, т. III, стр.891, ответ Фейсала был таковым: «он не может привести точную цифру, но, включая армию Хиджаза, арабы могут выставить около 100000 человек».
611
Вопрос о количестве ран Лоуренса мог бы заполнить много страниц. В «Семи столпах мудрости» упомянуто много его ранений, но их куда меньше, чем пятьдесят девять. Некоторые из них могут быть поставлены под сомнение. Многие из них, тем не менее, абсолютно бесспорны.
612
См. Лидделл-Гарт: «Уингейт запросил для него Крест Виктории, но обстоятельства не предполагали условий, при которых обычно присваивался этот орден». (T.E.L. in Arabia and After, стр.259). Роберт Грейвс спрашивал Лоуренса об этом, и последний ответил ему: «Я был сделан кавалером Ордена Бани за взятие Акабы, и повышен в чин майора, чтобы соответствовать условиям его назначения. Уингейт вскоре запросил для меня Крест Виктории, но, хотя он договорился, к моему огромному облегчению, ему отказали. Из моего рапорта Клейтону не вытекало того индивидуального подвига, который необходим для получения Креста Виктории. Им награждают не за хорошую штабную работу или за разумное командование, а за храбрость, засвидетельствованную в сражении — а я не был участником сражений» (T.E.L. to his Biographers, т. I, стр.93). Р. Грейвс также замечает: «Он веселился по поводу того, что запрос Уингейта был отклонен по технической причине, что «ни один вышестоящий офицер не мог служить свидетелем».
613
Трудно утверждать, что скромный младший лейтенант, который начал войну в египетском бюро, через два года мог действительно мечтать о рыцарстве и чине генерала. Но Лоуренс не мог преодолеть в себе эти мечты (см. «Семь столпов мудрости», глава CIII: «Странно, мне вспомнилось, как четыре года назад я собирался к тридцати годам стать генералом и удостоиться рыцарства. Эти преходящие почести (если я переживу следующие четыре недели) теперь были в пределах моей досягаемости — только вот чувство фальшивого положения среди арабов излечило меня от незрелых амбиций; оставив мне лишь стремление к доброму имени в обществе»).
614
Вариант автора: Все это было почти точным, несмотря на инстинктивное соскальзывание к общим местам, которое отмечает всякую легендарную личность, несмотря на принижение великого шерифа, Фейсала, Ауды, до состояния верных теней. Чтобы сделать из Лоуренса персонажа легенды, достаточно было рассказывать не об арабском восстании, а только о Лоуренсе, но ведь он и был предметом оратора. Поэтому совпадение с фактами было разрушено: подлинные действия Лоуренса испытали
616
Вероятно, только на несколько дней во время войны. Джон Мэк пишет: «Два раза во время двух недель, которые Томас провел в Аравии» (A Prince of Our Disorder, стр.275).