Неизбежным — да. Неважным? У него была слишком хорошая память. Те три титанические книги, которые восхищали его среди всех, «Карамазовы», «Заратустра», «Моби Дик» — были евангелиями одиночества; но пустыня Заратустры и море Мелвилла меньше отделяли их от людей, чем зло, отделявшее Ивана — и, помимо Ивана, проповедь Достоевского об абсурде, которая отзывается от Кириллова до великого инквизитора. Достоевский помнил расстрельную команду, нацелившую на него ружья[631], и каторгу; Лоуренс тоже познал свои принудительные работы. Знаменитая фраза, кульминация протеста Достоевского против Бога: «Ничто не может возместить страдание невинного ребенка от мучителя»[632] тяготеет лишь к тому, чтобы вынудить к возрождению христианскую проблему зла; но тот, кого преследуют, таинственным образом становится из покорствующего обвиняющим. «Зло, которое содержится в этой истории»,[633] — это была первая фраза книги, которую писал Лоуренс. Аравия заставила его вынести больше, чем он рассчитывал, и благородная душа не может безнаказанно выдержать ни ремесло судьи, ни ремесло палача — ни Дераа. Несомненно, выйти из ада не проще, чем остаться в нем, и совершенно невозможно, вернувшись, обнаружить себя снова в том же мире, который покидал. Человек, которому не удается подвергнуться метаморфозе, смутно призывающей его, если он продолжает жить, может лишь изменить мир или его разрушить.
Связь Лоуренса с Ницше была еще более тесной. Борьба Ницше против Евангелия скрывает от нас то, что его понятие о человеке, о том человеке, к которому адресуется Заратустра, христианское — в том, что для него, как и для Христа, человек — это раб. Под словами: «Человек — это то, что следует преодолеть» следует понимать: «Человек — это то, что следует освободить». Ницше также адресовался к грешнику, и от этого исходит тот аккорд, где сливается в современной мысли один из существенных элементов его размышлений с размышлениями Кьеркегора. Всякая его проповедь на первый взгляд рассматривает в человеке основной грех — смирение со своим рабством; но под этой проповедью, в его тоске, видно более глубокое, оригинальное — сознание этого рабства, которое является, возможно, лишь рабством перед смертью. Речь идет о том, чтобы избежать метафизической зависимости человека, победить деспотизм течения времени в наших венах, спастись с помощью вечного возвращения, как делает это мусульманин с помощью экстаза и христианин с помощью причастия. Однако Лоуренс верил не в искупление, а в грех, не в благодать, а в обвинение Достоевского, не в вечное возвращение, а в обвинение Ницше.
В этих людях, в которых Лоуренс видел своих учителей, было и другое общее чувство, помимо чувства одиночества: чувство неисцелимости. И их жизнь тоже несла клеймо неисцелимости. Неизлечимой болезни, создающей то состояние, вспышка которого у множества других людей создает сходное состояние, из-за болезни это происходит или нет. Даже гений не избавляет Достоевского от эпилептического припадка, не избавляет его от знания, что в каждую минуту к нему может вернуться спящее чудовище; но такие чудовища — присутствие в себе того, что отвергается всей остальной личностью — не обязательно физиологические: они более или менее глухо рычат внутри тех, кому «не нравится тот «я», которого они могут видеть и слышать».[634]
Половина первой главы «Семи столпов» кажется вступлением к рассказу, где эротизм играет основную роль; закрыв книгу, мы видим, что не играет никакой, за исключением малоудивительной истории Дауда и Фарраджа и происшествия в Дераа. Первого Лоуренс касается лишь мимоходом, второго — лишь в роли жертвы. «Наша жизнь не сводилась к тому, что я описал (есть вещи, которые нельзя повторить хладнокровно из чистого стыда)».[635] Здесь обширна теневая сторона. Такие фразы, как: «Плоть и кровь раздирали наши утробы странными желаниями…»; «Некоторые, в стремлении покарать похоть, которую не могли предотвратить полностью, находили дикую гордость в уничижении тела и свирепо отдавались тому, что сулило им физическую боль или скверну»; «Я любил то, что ниже меня, и там, внизу, находил свои удовольствия и приключения»; «Мои чувства были как грязь, налипшая на ноги»[636] — выявляли ли они гомосексуальность, предполагаемую во многих местах, провозглашаемую во вступительном стихотворении, но отрицаемую теми, кто знал Лоуренса всю его жизнь?[637] Или они выявляли более глубокое и более мучительное одиночество?
631
Эта оригинальная шутка была проделана с Достоевским 21 декабря 1849 года. Если не это было причиной его припадков эпилепсии, то, по всей видимости, как минимум их усилило. Этот образ так потряс Мальро, что он использует его не только здесь, но и в исключенных фрагментах «Демона абсолюта». До такой степени, что можно поставить под вопрос правдивость эпизода в «Антимемуарах», когда он рассказывает, что его поставили перед немецкой виселицей, когда взяли в плен, 22 июля 1944 года, и он «разразился бесконечным смехом», «не веря в это на самом деле». Вспоминал ли он опыт Достоевского, когда писал об этом эпизоде? (см. «Зеркало лимба»).
632
637
Мальро, скорее всего, основывает это заключение на статье Л. Ч. Вулли в T. E. Lawrence by his Friends, см. стр.89, где тот, после упоминания о скандале со статуей Дахума, пишет: «он не был извращенцем ни в каком смысле слова; на самом деле, у него был в высшей степени чистый ум», упоминая далее о его толерантности к гомосексуальности греков благодаря классическому образованию, о том, что он описывал «арабские ненормальности без обиняков и не без сардонического юмора» и не опровергал того, что говорилось среди арабов о них с Дахумом, из-за того, что любил шокировать и развлекался этими слухами. В целом его высказывания способны скорее посеять сомнения, чем их развеять. Также Мальро мог основываться и на других отрывках из T. E. Lawrence by his Friends и другие мнения: например, Арнольд Лоуренс писал, что его брат с радостью принял бы счастливый брак (стр.592). Однако вряд ли при жизни Лоуренса (и вскоре после его смерти) кто-нибудь, не имеющий целью дискредитировать его, стал бы в печати предполагать за ним то, что до 1967 года в Англии могло повлечь за собой уголовное преследование (а во Франции уже с 1810 года не могло). Впервые возможность гомосексуальности Лоуренса предположил Ричард Олдингтон в биографии 1962 года, именно с целью развенчивания легенды о нем как о национальном герое. По вопросу о сексуальности Лоуренса было сломано немало копий, и дело усложняется тем, что, если есть убедительные свидетельства и документальные подтверждения мазохистских практик со стороны Лоуренса (о которых Мальро в то время знать не мог, так как в печати о них стало известно после 1969 года), то нет ничего подобного относительно его добровольных сексуальных связей с кем бы то ни было. Сам он в своей переписке чаще всего заявляет о том, что не имел никакого опыта в области половых отношений и не собирается приобретать, при этом в целом однополые отношения упоминает скорее с симпатией, а между мужчиной и женщиной — с антипатией (особенно, что касается рождения детей). См., например, The Letters of T. E. Lawrence, стр. 414–416, 652, 728, а также письма и цитаты, приводимые в A Prince of Our Disorder, стр.421–427 — правда, последних Мальро видеть не мог). Из высказывания Мальро также не следует выводить, что никто из современников Лоуренса не упоминал о его предполагаемых гомосексуальных наклонностях, хотя бы в частных бумагах; например, см. Middle East Diary, запись от 20 ноября 1955 года, и Fred Crawford Richard Aldington and Lawrence of Arabia: a cautionary tale, Southern Illinois University Press, 1988, стр.191–192 (дневниковые записи леди Кэтлин Скотт от 26 февраля и 11 мая 1921 г.) Морис Ларе в своих комментариях этого пункта не касается. (Примечание переводчика).