А король не мог поддерживать свои охранительные меры английской армией, которую прежде всего следовало направить в Индию. Пока национальную армию заменяла оккупационная армия, а может быть, еще годы спустя после этого, могла ли защитить Ирак его собственная армия против угрозы курдского восстания и восстановления Турции? Лоуренс хотел, чтобы обещания, данные арабам, были сдержаны; Ллойд-Джордж хотел, чтобы нефть Мосула была защищена, и эта защита не обходилась так дорого, чтобы английский народ, в конце концов, потребовал бы отказа от нее, но и без риска, что при малейшей неосторожности она была бы потеряна.
Никто не принял бы план освобождения Ирака, если бы он не защищал нефть лучше, чем делала бы это армия Индии. Лоуренс предложил Черчиллю защищать страну, пока иракская армия не была бы сформирована, совместными действиями бронемашин и английской авиации.
Идея контроля с помощью самолетов исходила от одного из руководителей ВВС, Тренчарда, которому Черчилль полностью доверял; Лоуренс согласился с ней, как соглашался со всем, что служило его замыслу, затем добавил к ней свой план использовать бронемашины.[666] Сила курдов, как сила всякого инакомыслия в Ираке, была в их мобильности: та самая сила, которую Лоуренс противопоставил туркам. Он часто опасался во время своей кампании, что турки или немцы могут методично использовать свои бронемашины против арабов; тогда восстание было бы разбито. Для того, чтобы нейтрализовать их в случае провала, а также сохранить за арабами мобильность, были вызваны пулеметчики из Каира. Против всякого вооруженного восстания король Ирака располагал неуязвимой полицией пустыни.
У Турции еще не было авиации…
Великобритания могла рассчитывать на лояльность короля Багдада — которого она бы короновала — и на лояльность иракской армии, которая защищала бы свои аэродромы, лишь в той мере, в какой она решилась бы признать арабские свободы, так сказать, независимость правительства в своей внутренней политике. Фальшивый король не помог бы ничем: новые мятежи сменились бы восстанием. Поэтому Лоуренс поставил условием не только своего сотрудничества, но и эффективности своего плана твердую волю со стороны министра по делам колоний и Ллойд-Джорджа полностью признать арабское государство и свободу короля — наконец сдержать обещания, которые когда-то ему было поручено дать арабам.
Черчилль понимал, что план Лоуренса имеет принципиальное значение. Он не был, подобно лорду Керзону, одержим Месопотамией, как несбывшейся любовью; и, какое бы стремление к власти он ни испытывал, имперские предубеждения не ослепляли его. Он собирался вступить в игру против тех сил, которые противостояли исполнению плана Йеля; против Министерства иностранных дел, лишенного Среднего Востока, которое должно было ответить на протесты Франции, для которых Фейсал был побежденным повстанцем; наконец, против Министерства обороны, яростного противника отступления индийских войск. Против множества предубеждений со своей собственной стороны. Против одной из самых солидных связок английских сил.
Глава XXXIII.
Лоуренс вернулся в Оксфорд.[667] Он внушал своим сотоварищам такое же любопытство, какое внушал тем, кто был в штабе Каира, тем, кто был на конференции. Существенная разница отличала его от них, несмотря на его очевидную веселость, его слегка отстраненную сердечность, которую все называли робостью, если не считать той опытности, которую ему не удавалось скрывать за ней. Студенты на нескольких конференциях настаивали на том, чтобы ему дали слово для доклада. Он, чуть ли не украдкой, пробрался к креслу, заговорил о Восстании, не сказав ни слова о себе самом, и, слушая его низкий голос, за несколько минут все, кто его слушал, поняли, с каким авторитетом этот маленький человек с взъерошенными волосами, на вид не старше тридцати лет, управлял течениями и водоворотами арабского мира, превращая его в упорядоченный поток — они поняли, что слушали Лоуренса Аравийского. Дарование делать понятным сумятицу коллективных страстей, ясность ума, позволявшая Лоуренсу распутывать сразу по несколько нитей в самых запутанных областях, а также основывать на этом свои действия — то, что сделало из него стратега и на чем было основано его влияние на таких разных людей, как Фейсал и Ллойд-Джордж, Ауда, Харит и Черчилль — все это казалось несовместимым с его юмором, иногда шекспировским, иногда ребячливым, но все чаще и чаще едким, который до такой степени сближал Лоуренса со студентами, что он казался одним из них. То впечатление легкости, которое чаще всего исходит от человека, будь то из-за его склонности к гипотезам, его утверждений или его желания покорять, предполагало привилегированный образ его самого, сбивающий с толку; Лоуренс, казалось, всегда основывался на своем опыте и никогда не говорил о нем. Поэтому его товарищи удивлялись, когда видели, как на какой-нибудь недоступной башенке развевается хиджазский флажок, или узнавали, что Лоуренс решил, чтобы вынудить колледж улучшить состояние почвы в одном из дворов, посеять там грибы; или, когда великолепного павлина, предложенного ему колледжем и с удовольствием принятого, он назвал Натаниэлем в честь лорда Керзона (который был не только министром иностранных дел, но и ректором университета).
666
См. письмо Т. Э. Лоуренса лорду Уинтертону, 22 апреля 1920 года (The Letters of T. E. Lawrence, стр.302–303).
667
Мальро еще раз возвращается назад — в то время как предыдущие главы уже довели нас до октября 1920 года, Лоуренс вернулся в Оксфорд в августе 1919 года.