Здесь для него не было открытия, похожего на раскрытие секрета, но открытие такого рода, что знакомо религиозным душам и некоторым великим поэтам, когда в одно мгновение становится неоспоримым очевидное, то, о чем знает каждый из нас, но течение жизни, кажется, отвлекает нас от него. Ни Гамлету, ни Ивану Ильичу никогда не было неизвестно о существовании смерти; но представление о том, что она представляет собой, стало для них внезапным; никогда Ивану Карамазову не было неизвестно, что может существовать «страдание невинного ребенка от мучителя»; но осознание этого не было для него навязчивой идеей. Для того чтобы поддерживалось равновесие в знакомой нам области, требуется, чтобы жизнь укрывала в своей тени смерть и Зло, чтобы они не бросали на жизнь свой грозный отблеск. В подобных откровениях все силы смерти или зла сгущались в один навязчивый образ, воплощаясь на протяжении веков в фигуре Демона. Этим демоном для Лоуренса была фундаментальная ущербность всякого человеческого действия.
Неважно, являются ли те, кто внушает надежды, обманщиками, или нет. Люди, которые делегируют свою надежду, и те, которым эта надежда делегируется, принадлежат к двум разным народам. Погибшие в Аравии слишком близко стояли к миллионам погибших на войне в Европе. Поэтому инстинкт с давних времен считается мудростью презренных… Но ничто больше, чем мудрость презренных, не разрушает благородные души, когда они вступают в нее. За те тысячелетия, когда демон действия с сарказмом приносил революции в империи, евангелия в Церкви — что бы ни делалось, это всегда заканчивалось служением Церкви и империи. Достаточно было проследить достаточно долго за великим действием, чтобы оно подчинилось неумолимому мировому порядку.
Лоуренс слишком долго следил за своим. Вскоре[712] он узнал в Джедде, что оно окончено.[713]
Ему было поручено установить порядок в Трансиордании, прежде чем вернуться в Лондон.[714] Там разворачивались самые опасные действия Хусейна, а в Палестине продолжались беспорядки. Но король, хотя и не был обезоружен, оставался осмотрительным. 12 октября [1921 года] Лоуренс прибыл в Амман. В городе, во всей местности, смятение было всеобщим. Он заменил или уволил английских чиновников[715], убедил подчиниться Абдулле арабских вождей, слишком занятых независимостью, или организовал их изгнание, заставил успокоиться Ауду. «Когда я прибыл, бронемашины были технически в хорошем состоянии: у них не было ни покрышек, ни камер, ни запасных частей, ни ламп батарей, ни коннекторов, ни насосов, ни бензина… Все это было неважно, потому что у них к тому же не было ни команд пулеметчиков, ни боеприпасов… В этих странах, где всякий мужчина, способный по возрасту носить оружие, ходит с ружьем, солдаты были единственными безоружными мужчинами…»[716] Когда он уехал, самолеты и бронемашины были готовы к бою, порядок восстановлен. Он «прекратил этот фарс».[717]
Это был последний обломок его арабского приключения. Вернувшись в Лондон[718], он обнаружил, что его легенда разрослась и стала легендой о человеке, который на Востоке творит и смещает королей; но жандармы, которые арестовывают королей, не прекращают от этого быть жандармами, палачи, которые их казнят — палачами, а чиновники, которые их смещают — чиновниками. Если он больше не сражался ни за одно дело и не сражался за себя, он не желал больше сражаться. Быть проданным за самую дорогую цену — все равно быть проданным. Короли были созданы, шекспировская пьеса заканчивалась комической интермедией и апофеозом: только артист имел право возобновить ее… У Лоуренса не было еще одной Аравии, было только Министерство по делам колоний. Если он не покинул бы его, во что превратилось бы все это? В курсы обучения будущего губернатора.
Однако чем больше исчезал из его легенды, уступая место легенде о самом сильном и самом романтическом агенте Интеллидженс Сервис, тот образцовый и неясный персонаж, соперником которого он с такой силой себя чувствовал, тем более необходимо ему было его сохранить. Ведь Хуссейна изгнал не этот другой, а Лоуренс Аравийский! Именно ради этого персонажа он решил теперь отказаться от публичного издания «Семи столпов»; ради него он принял решение, если все-таки будет вынужден их публиковать (как единственную историю Восстания), не притрагиваться к гонорарам. Ради него он не опубликовал ни одной статьи — в то время, когда все обозрения добивались их от него — которая не была бы направлена на защиту арабского дела. Ради него он отказывался отныне извлекать малейшую выгоду из своей славы. Но разве не был выгодой его пост? Разве согласился бы он служить завтра, после неизбежной отставки Черчилля, политике еще какого-нибудь лорда Керзона? Как многие интеллектуалы, Лоуренс, пылко преданный своей стране, когда она была под угрозой, был куда меньше предан ей, когда она победила. Заставить сдержать обещания, за которые он ручался, и ради которых умирали его товарищи — это было единственным предприятием, когда он согласился скомпрометировать своего призрачного брата, которому доверил священную часть себя.
713
Вариант автора: И, кроме того, для него теперь мало что имело значение. Он знал, что, если его собственная внутренняя обреченность неумолимо повторяется, то судьба не сдает человеку два раза одни и те же карты. Он покончил с Аравией — со всякой Аравией. Он был слишком близок к провалу, чтобы не быть яростно одержимым в Париже и в Лондоне малейшим шансом преодолеть его; но он оказался перед лицом запятнанной победы. Его воля, его суровость были удовлетворены. Ни арабы, ни он сам не оказались обманутыми. Обещания, данные полковником Лоуренсом, не были отметены. Но от апокалипсиса вади Сафра, от братской восторженности в походе на Дамаск до хитроумной коронации Фейсала путь был долгим
716
См. выдержки из рапорта Т. Э. Лоуренса от 24 октября 1921 года, The Letters of T. E. Lawrence, стр.334.
717
См. письмо Т. Э. Лоуренса Эрику Кеннингтону от 1 октября 1921 года, The Letters of T. E. Lawrence, стр.333. Трудно утверждать, что эта фраза относится к деятельности Лоуренса, которая должна была прекратиться (переговоры с Хуссейном, политическая судьба которого была в каком-то роде обречена его отказом подписывать соглашение, предложенное ему Великобританией — и та фактически позволила ибн Сауду разбить Хуссейна в 1923 году) или к тому, что должно было начаться: побудить Абдуллу считать эксперимент прекращенным. Это был изначальный замысел Лоуренса, а не подстрекательства Лондона. Но на месте ему хватило смелости изменить политику в свете своих инспекций, и он объявил в Лондоне, который принял предложения, что ему кажется предпочтительнее поддержать Абдуллу на троне и утвердить его власть, признав независимость Трансиордании. Об этой фазе политической деятельности Лоуренса см. Aaron Kleiman, The T. E. Lawrence P.U.Z.Z.L.E, Stephen E. Tabachnik ed., Athens, The University of Georgia Press, 1984, «Lawrence as Bureaucrat», стр. 243–268. См. также A Prince of Our Disorder, стр.307, где автор считает, что слова «прекратить этот фарс» применяются к Абдулле.