Но родство, объединяющее Ницше с Ницше-образцом, нарисованным смертью, всегда гипотетично, и великая мысль, в лучшем случае, лишь предполагает величие личности. Эта личность хороша не столько в пространствах своих интеллектуальных средств, сколько в своем воплощении. Редко бывает, чтобы мученик своих мыслей не создал для нас иллюзию значительной личности, пусть и не мог дать нам ничего, кроме уверенности в своей стойкости. Потому что великая личность, если она жива, находится в связке между мыслью и действием. Тот, кто умирает за свои мысли, предполагается, что и жил ради них. Та великая личность, которую смутно представлял Лоуренс — которую смутно представляют многие из нас — это воплощенная истина, ставшая живой: Ницше, ставший Заратустрой. Он мечтал не об авторитете, но о владении собственной полнотой: ничего другого он не желал более страстно в этом мире, и ничто другое не было ему так чуждо.
Он всегда был в глубоком внутреннем разладе. «Я хорошо сознавал пучок сил и сущностей, которые были во мне; но их характер оставался спрятанным»,[751] — думал он в Аравии. Такая дислокация была немалой частью его силы, когда бросала его в действие; за пределами действия она была лишь страданием. Тем, что безотчетно зачаровывало его, было существование этого центра, отсутствие которого было для него нестерпимым, этой непобедимой плотности, которую Достоевский выразил в своем старце Зосиме[752].
Это глубокое и полное единение существа с самим собой было для него навязчивой идеей, потому что он чувствовал в нем свою способность к тому, что искал сначала в действии, а потом в искусстве: к победе над чувством зависимости человека. Но это высшее сознание — если и не обязательно христианское, то, без сомнения, обязательно религиозное. Великая личность, которую представлял себе Лоуренс — это святой или пророк, за минусом Бога. Гете никогда его не интересовал, и Шекспир был для него «воплощенный поэт, но интеллект второго порядка». Человеку трагическому нечего делать с мудростью: трагическое не может быть для него лишь этапом жизни, пробой на пути к спокойствию: потому что тело или душа в нем неисцелимы. Он ищет не спокойствия, а неуязвимости. Зосима неуязвим. Английский судья, оглашая приговор Ганди[753] (кстати, весьма суровый), в своем слове добавил: «Даже ваши противники смотрят на вас как на человека высоких идеалов, благородной и даже святой жизни…» И все же, если бы судья оскорбил его, то ничего бы не изменилось.
Но в таких личностях все воодушевляется той страшной силой смирения, о которой говорил Достоевский, она далека от того, чтобы быть владением индивидуума самого по себе, для него это проигрыш: он сгорает вместе с тем, что хотел бы сжечь в себе, и пылает в этой метаморфозе причастия.
Однако Лоуренс, одна из самых религиозных душ своего времени, если понимать под религиозной ту душу, что до глубины чувствует мучение быть человеком; Лоуренс, который получил религиозное образование в Англии, обучался у иезуитов во Франции[754], мать и брат которого стали миссионерами, который называл «Карамазовых» пятым евангелием[755] — не написал на девятистах страницах своих писем (и книг) даже пятнадцати строк о христианстве[756]. В нем, под его гордыней, было если не смирение, то, по крайней мере, яростное и прерывистое стремление к самоуничижению — то через дисциплину, то через почитание; ужас перед респектабельностью; отвращение к собственности, к деньгам, бескорыстие, принимавшее в нем форму благотворительности; глубинное сознание своей виновности, за которыми следовали его более мелкие ангелы и демоны: зла, ничтожества, почти всего, что терзает людей; жажда абсолюта, инстинктивная страсть к аскетизму. Этим, казалось, он напоминал Иисуса, который, вечно на кресте, страдает среди всех в последнем одиночестве. Но он не верил больше в религию «своих», как не верил теперь в их цивилизацию. И в нем была черта в высшей степени антихристианская: он не ждал своего отпущения грехов ни от кого, кроме себя. Он не искал умиротворения, но искал победы, завоеванного покоя. «Одна из самых болезненных вещей в жизни — прийти к открытию, что не так уж ты и хорош. Мне не нужны сравнения, я не сопоставляю себя с такими же людьми, как я. Где-то есть Абсолют, только это и идет в счет: и мне не удалось его найти. От этого — чувство существования без цели».[757]
752
753
754
Роберт Грейвс несет ответственность за эту басню (см. Lawrence and the Arabs, стр.13). До сих пор не существует, и тем более не существовало в 1890-е годы, ни одной иезуитской школы в данном регионе. Любопытно, что Лоуренс, изучивший каждое слово в рукописи Грейвса, не поправил эту ошибку. Школа, которую посещал Лоуренс — бесспорно, школа Святой Марии, двор которой примыкал к саду Шале дю Валлон, где жила семья Лоуренсов. Есть формальное свидетельство миссис У. П. Х. Моултон, ближайшей их соседки. Две другие религиозные школы в Динаре, Святой Анны (улица Гар) и Святого Иоанна (улица Сен-Энога) находятся в километре и еще дальше от Шале дю Валлон и не согласуются с указанием миссис Сары Лоуренс: «совсем рядом с тем домом, где мы жили». То, что в архивах школы Святой Марии (Динар, улица Жан-Батист-де-ла-Салль, 18) нет никакого следа братьев Лоуренс, неудивительно, так как они не посещали уроков в обычном порядке, а приходили брать определенные уроки по часу в день.
755
См.письмо Дж. Б. Экрсу от 15 января 1926 года, The Letters of T. E. Lawrence, стр.492.
756
Вариант автора: Он мечтал написать книгу об «окружении Христа: Сирия и Палестина с политической, экономической, социальной и т. д. сторон в сороковом году до Иисуса Христа! не упоминая о нем самом… Возможно, это не хуже, чем могла бы быть «Жизнь Иисуса» Ренана, если бы тот исключил центральную фигуру». См. письмо сэру Герберту Бейкеру от 20 января 1928 года, The Letters of T. E. Lawrence, стр.568. (Примечание М. Ларе).
757
См. письмо Эрику Кеннингтону от 6 августа 1934 года, The Letters of T. E. Lawrence, стр.813–814. (Примечание М. Ларе). При этом слово «абсолют» в оригинале не упоминается, выражение звучит как «идеальный стандарт» (ideal standard). (Примечание переводчика).