Однако хватит уже попыток писать о предмете столь драгоценном, что я избегаю писать об этом. Т.Г. — это опыт, который человек должен держать при себе.
Надеюсь, ваше письмо продвигается: ваше хозяйство продвигается: ваш душевный покой возрастает. Боюсь, что последнее неверно».
Письмо заканчивалось словами:
«И все же я нашел его в рядах войск, ценой стагнации и скотства: и не знаю еще, стоит ли он того».[863]
Время шло. Теперь его устроили на интендантский склад; в его распоряжении была комната, где он анонимно переводил французские романы[864], чтобы оплатить последние рисунки, которые иллюстрировали бы — возможно — «Семь столпов»[865]. Все это было частью его ухода от жизни. Убежище, которое нашел неудавшийся пророк, было ужасным, но это было убежище. «Избавиться от всяких испарений знания…»[866] — писал он Хогарту. Не вполне. Он почти не спал, и каждую ночь навязчивый кошмар, «память с войны», будил его. Постоянство жестокого кошмара, когда сон становился почти реальностью, ведь он так же постоянен, как мир пробуждения — одна из самых мучительных отметок невроза, одна из тех, что больше всего подтачивают душевное равновесие. Какую надежду бежать от собственных демонов может сохранить тот, кто каждую ночь возвращается, чтобы бороться со спрутами или вновь находить мертвецов? Иногда, в почти радостные ночи в жизни рядового Шоу, вспыхивали приступы отчаяния, яростно трезвого (которые он приписывал всецело малярии), когда через несколько минут он возвращался, чтобы бросить в лицо своим друзьям весь ужас мира, который в течение месяцев ему удавалось прятать внутри себя, и в которых загоралась одержимость, побуждая его заявлять друзьям безо всяких очевидных причин, что его возвращение в Джедду было самым худшим, что довелось ему испытать во время Восстания.
Чем больше в нем развивалось чувство фундаментальной животности человека, тем больше углублялось острое средневековое сознание скотства мира, связанное с братством внутри него, с вселенской жалостью к нечистой и скорбной судьбе всякой плоти. «Усвоить эту животность»,[867] — писал он по приезде в Бовингтон. Он ее не усвоил. Жалость, которую он проявлял, не ослабляла ужаса, который вызывал ее в нем. Он надеялся, что его полк в октябре направят в Индию; но он оставался в Англии, и туманные дороги дорсетской осени, а затем зимы, сменились весенними дорогами — по которым он продолжал колесить на скорости 60 километров в час, с удовольствием, которое росло вместе с риском. На рождество[868] он вызвался дежурить на весь день, чтобы заменить своих товарищей. (Он всегда чуждался праздников, и проводил рождество один, когда был студентом в Оксфорде). Обнаружил ли он в казарме на следующий вечер своих товарищей, пьяных, дерущихся, празднующих и рыгающих, как на картинах Брейгеля, как на утраченных пирах в глубине прошлого? Еще раз он видел, как неумолимый ответ, человечность тех глубин, по поверхности которых скользила история со своим тщеславием и ребячеством… Она приносила ему смутный урок, который он плохо сознавал, но остро чувствовал.
В одной из этих лихорадочных поездок он чуть не погубил товарища, сидящего в коляске мотоцикла, и себя, пытаясь избежать столкновения с птицей.[869] Однажды, отдыхая в Уэллсе перед кафедральным собором, он рассеянно наблюдал за маленькой девочкой, игравшей там; и обнаружил с тоской, что отдал бы этот собор, которым восхищался, за эту жизнь ребенка, которую хотел бы стереть, как всякую животную жизнь, с лица земли…[870]
Глава XXXIX.
Он обнаружил в окрестностях лагеря старый крестьянский коттедж среди зарослей дубов и рододендронов.[871] Чтобы приобрести и отремонтировать его, он продал свой золотой кинжал из Мекки («Вот уже и торгуют моими реликвиями!»[872]) и начал устраиваться там с помощью нескольких приятелей. В комнате Лоуренса в Колледже Всех Душ все происходило из Аравии; в коттедже Шоу не было ничего, кроме граммофона, пластинок и книг. Мало стульев, большинство приглашенных садились на пол; нет стола: кто проголодался, брал в буфете банку консервов и хлеб. Никакого алкоголя. Два спальных мешка, на одном надпись «Мой», на другом — «Твой».[873] Тысячи книг, расставленных по порядку[874], задушевность чудесных костров (он сохранил свою страсть к огню), впечатление, что этот ученый и суровый приют отшельника принадлежит всем, кто проникнет в него. Но над камином в оксфордской квартире Лоуренс поместил хеттского воина, найденного в гробнице ребенка, а на фронтоне перед входом Шоу выгравировал не название коттеджа, Клаудс-Хилл, но: «Все равно…»[875]
863
Письмо от 8 сентября 1923 года Роберту Грейвсу, The Letters of T. E. Lawrence, стр.429–431.
864
С июня 1923 года до конца года. О переводах Лоуренсом французских романов см. T. E. Lawrence, la France et les Français, глава Х, стр.323–335.
865
Вскоре после того, как танковый корпус получил новый головной убор — берет — рядовой Шоу был срочно вызван в Лондон по приказу главнокомандующего. «Важные шишки хотят, чтобы к ним послали парня, и они своими глазами убедились, хорошо ли на нем сидит берет!» — высказала суждение казарма № 12. У одного из них после падения была опасность, что он останется калекой. «Если тебя лечил бы крупный специалист, чтобы тебе правильно срастили перелом, — спросил его Шоу, — ты бы об этом позаботился?» «Как будто у меня есть средства на специалистов!» На следующей неделе рядового бесплатно лечили одним из лучших средств. Эти товарищи заменили его охранников; унтер-офицер на складе, который никогда и никому не доверял, доверял ему — как Алленби; и отчаянная радость, что позволяла ему вести Восстание, побуждала его выжимать всю скорость из своего мотоцикла в дождливый вечер. (Примечание автора). См. T. E. Lawrence by his Friends, капитан Дж. Э. Кирби, стр. 363. В оригинале речь идет о переломе лодыжки. (Примечание М. Ларе).
866
В письме от 27 июня 1923 года Хогарту Лоуренс, опасаясь, что его неверно поймут и что он неверно выражает причины, по которым завербовался, пишет: «У меня чувство, что я так плохо объясняюсь. Может быть, сойдет фраза из «Фауста»: «von allem Wissensqualm entladen?» Это аналогичный случай». (The Letters of T. E. Lawrence, стр.426). См. «Фауст», первая сцена первой части; в русском переводе Н. Холодковского: «науки праздный чад забыть», в переводе Пастернака — «я б смыл учености налет». (Примечание переводчика).
867
См. письмо от 24 апреля 1923 года Эдварду Гарнетту, The Letters of T. E. Lawrence, стр.410. (Примечание М. Ларе). Цитата не является буквальной, но см., например: «Странное покаяние — принудить себя семь лет прожить среди животных. Кажется, Навуходоносор так поступал… (…) Вам не кажется, что Нав. делал из себя такое же животное, как его сотоварищи? Я подумывал о том, чтобы попытаться о нем написать: психологический этюд в манере Фредерика Мэннинга…» (Примечание переводчика).
868
См. письмо от 27 декабря 1923 года полковнику А. П. Уэйвеллу, The Letters of T. E. Lawrence, стр.449.
869
См. письмо от 27 июня 1923 года Лайонелу Кертису, The Letters of T. E. Lawrence, стр.420.
871
См. письмо от 4 октября 1923 года Р. В. Бакстону, The Letters of T. E. Lawrence, стр.434–435. Также можно посмотреть книгу Э. М. Форстера Two Cheers for Democracy, London, E. Arnold and Co, 1951, глава о Клаудс-Хилл, стр.352–355, и его статью в T. E. Lawrence by his Friends, стр.282–286.
872
См. письмо от 16 апреля 1928 года Э. М. Форстеру, The Letters of T. E. Lawrence, стр.594.
873
В действительности надписи были сделаны на латыни: «Meum» и «Tuum». См. T. E. Lawrence to his Biographers, т. II, стр.180–181 и брошюру Clouds Hill, Dorset, изданную The National Trust, 1977, продаваемую на входе в коттедж, который теперь принадлежит к национальному достоянию. Об этих спальных мешках см. стр.7. Прекрасный текст сэра Бэзила Лидделл-Гарта занимает страницы 4 и 21.
874
В T. E. Lawrence by his Friends, стр.476–510 прилагается полный список книг, помимо его собственных, находящихся в библиотеке Клаудс-Хилла, после смерти Лоуренса. Этот список содержит 1222 названия и 1500 экземпляров книг: из них 36 французских книг, написанных по-французски, и 16 французских книг в переводах (около 4,25 %). Там же находится одна немецкая книга, переведенная на французский Ж. Бенуа-Мешеном.
875
Греческая фраза ογ φροντιξ (о фронтис), буквально — «нет заботы», восходит к рассказу Геродота об афинянине Гиппоклиде, который на пиру женихов, до того, как отец невесты объявил, кто из них станет мужем, слишком увлекся плясками: «Уже при первом и втором танце Клисфен думал, хотя и с ужасом, что этот бесстыдный плясун может стать его зятем, но все же еще сдерживался, не желая высказывать свое неудовольствие. Когда же он увидел, как тот исполняет ногами пантомиму, то не мог уже молчать и вскричал: «О, сын Тисандра, ты, право, проплясал свою свадьбу!». А Гиппоклид ответил ему: «Что за дело до этого Гиппоклиду!» (Геродот, История, книга шестая «Эрато», 129). Сам Лоуренс, пересказывая эту историю, переводит выражение на английский как «Why worry?» (а точнее, с простецкой интонацией: «Wyworri?») в письме миссис Кеннингтон от 18 октября 1932 года, см. The Letters of T. E. Lawrence, стр.746, или «We don’t care a damn» (T. E. Lawrence by his Friends, Артур Рассел). Мальро переводит на французский как «Qu’importe…» (Примечание переводчика).