«Когда перед ним появляется цель, — наконец, писал он, — то его влечет почти необоримая сила, и, пока это длится, в нем проявляются блестящие, четкие очертания исторической фигуры. Его величие, его мощь — как это ни назови — раскрывается перед толпой лишь в таких случаях и является очевидным результатом его негативной политики во все остальное время — ни во что не верить, ни в чем не быть уверенным, ни о чем не заботиться. На этом парадоксе я должен завершить портрет своего героя».[958]
Было ли это убедительно? Не такой романтичный, как портрет Лоуэлла Томаса, портрет Грейвса смущал только еще больше. Он вовсе не способствовал тому, чтобы призрак, оставшийся в Англии, упокоился в мире. Публика узнала, что никакой мотив религиозного характера не вмешивался в решение Лоуренса отказаться от своей прежней жизни, и что, считая, что Великобритания «вышла с чистыми руками»[959] из арабских дел, он не искал того искупления, которое теперь было частью его легенды; теперь публика еще меньше понимала, почему он жил в шкуре рядового Шоу, и еще больше понимала, что в нем не было ничего понятного. Казалось, на протяжении всей книги скрытность или дружелюбие парализовали автора; что его рассказ, хотел он того или нет, предполагал за собой тайную драму. Тайна распространялась от поступков Лоуренса на его личность. Сколько людей отвергали общепринятый смысл жизни, пытаясь найти и воплотить свой собственный смысл? Книга далеко не разрушала легенду, она делала ее более тонкой и глубокой.
959
«Семь столпов мудрости», примечание автора в главе XLVIII, а также см. The Letters of T. E. Lawrence, стр. 732.