В Каркемише Лоуренс часто носил пояс, какой носят арабы, находящиеся в поисках жены[151]; он еще не одевался, как бедуин, но, по крайней мере, вечером сменял свои шорты и рубашку цвета хаки на куртку с золотом и серебром, купленную у знаменитого вора. Он знал, насколько ставилась под подозрение его дружба с Дахумом (как утверждал Вулли, напрасно); он заставил считать ее еще более подозрительной, взяв Дахума за модель фигуры, которую изваял, чтобы украсить вход в дом[152]. Вулли был достаточно умен, чтобы разгадать в Лоуренсе непреодолимую оригинальность; но он видел во всем этом, как и в его равнодушии к женщинам, как и в его жажде высмеивать других, признак того чувства, которое было чуждо ему самому, не столько тайну, сколько то, что он называл «глубокой незрелостью»[153].
Эти особенности Лоуренса было достаточно связаны с его чувством юмора, чтобы их могли приписывать исключительно этому; но каждый, кто узнавал его на самом деле, уже не обманывался на этот счет. Чем ближе его товарищи знали его, тем больше чувствовали в нем что-то глубокое и неуловимое. Глубинное и тревожащее, и юмор иногда бывал симптомом этого, но явно не причиной.
Поверхностная форма этого юмора, в те времена не столь известная, нам знакома по мультфильмам. Лоуренс рассказывал о своей дуэли с курдом, который напал на него во время первого путешествия в Сирию: «Я шел через дикие горы, когда встретил огромного курда с жестоким взглядом, который меня увидел и промахнулся; это его разъярило. Я прицелился ему в мизинец и легко ранил. Пока он думал, я подошел к нему, вынул платок, перевязал ему палец, завязал красивым бантиком и похлопал по спине, чтобы показать свою добрую волю, потому что мы не могли объясниться на общем языке. Потом мы разделили несколько моих монет и спустились через горы рука об руку».[154] Но Микки-Маусу неведомо противоречие между инстинктивной улыбкой, почти смиренной, и иронической намеренной усмешкой; между простым руководителем строителей в полдень и переодетым студентом, вечером читающим Мэлори в позолоченной куртке, купленной у вора; между тем, кто носил платье бедуина и тем, кто был настолько равнодушен к очарованию романтики и настолько скрытным, что вернул карту Сирии, запятнанную кровью после его второй встречи с грабителями-курдами, тому, у кого ее одолжил, с извинениями, но без объяснений; между тем, кто был равнодушен к любым половым вопросам и тем, кто позаботился о том, чтобы довести двусмысленность своих привычек до грани скандала.
Как и агрессивность по отношению к столь многим вышестоящим лицам. Одному из них, когда тот заговорил, что в Синайской пустыне может оказаться недостаточно воды для экспедиции на верблюдах, обратившись к опыту американских исследователей, подтверждавших, что они остановили там свой караван, Лоуренс, который знал источники той местности, ответил лишь одно: «Наш проводник там вымыл себе ноги», — и не только с юмором[155]. Более того, когда он развлекался с другом, спрятавшись за ширмой и считая генералов, которые направлялись на конференцию в генеральный штаб, он был в восторге, когда насчитал их шестьдесят пять, когда его товарищ насчитал всего шестьдесят четыре. Враждебность, которую он испытывал к офицерам, была, во-первых, того рода, которую обычно испытывают по отношению к ним интеллектуалы. Большинство из них он упрекал в том, что они путают звание и ценность человека, заставляют подчиняться себе, намеренно приписывая субординации значимость личного превосходства. То, что полковник выше капитана, казалось, не значило для него ничего, кроме того, что он занимает более высокую должность.
Когда его диплом о крепостях крестоносцев привел его к изучению военных вопросов, он обнаружил очень живой интерес к проблемам стратегии, зная, что дарования стратега — это [пробел], научившись у Наполеона тому, что «война — это простое искусство; там все дело в исполнении»[156], через его посредство он приблизился к той тайне, которой они окружали свое знание, к той маске техничности [пробел], которую они добавляли к нему. А главное, он придавал человеческой жизни высочайшую ценность, какую обычно придают ей те, кто отказывается оберегать свою, и это недоразумение разрешается просто: для них священна всякая человеческая жизнь, за исключением их собственной. Ответственность, которую налагает командование перед лицом смерти, носила в его глазах, хоть он и не отдавал себе в этом отчета, почти религиозный характер. Несомненно, он считал истинного командира, того, в ком величайшая предусмотрительность соединяется с величайшей энергичностью, одним из самых высоких типов мужественности. Офицер, недостойный своего чина, не был в его глазах неспособным, он был обманщиком. Чувство, схожее с тем, что испытывают те антиклерикалы, которые упрекают священников в том, что сами они — не святые. И еще одно противоречие: Лоуренсу все же было известно, что военное командование порождается требованиями войны, а не морали; и, если оно требует от каждого офицера, чтобы он был достоин того, что ему доверены жизни солдат, то солдат у него и в самом деле много…
151
Вулли замечает, что такой пояс не обязательно означал поиск жены, просто указывал на то, что его обладатель холост. См. T. E. Lawrence by his Friends, стр.91. (Примечание переводчика).
152
Лоуренс упоминает об этой скульптуре в письме брату Уиллу как о «сидящем на корточках демоне в стиле Нотр-Дам» (письмо от 21 октября 1913 года, цит. по J. Wilson, Lawrence of Arabia, глава 7, стр.127). Фигуры для украшения фасада были сделаны из известняка Лоуренсом и его гостями, чтобы чем-нибудь заняться в период, когда раскопки были приостановлены, и стали притчей во языцех по всей округе (см. там же цитаты из книги Х. Янга и из письма Лоуренса Ч. Ф. Беллу). (Примечание переводчика).
154
Этот эпизод с курдом часто повторялся в рассказах. См. прежде всего Lawrence and the Arabs, стр.19, и статью Фаридэ эль Акле, T. E. Lawrence by his Friends, стр.76–77, откуда Мальро взял рассказ и перевел его в первое лицо.
156
Мальро любил эту фразу. Он цитирует ее два раза в «Зеркале лимба». Я не нашел ее источника. Полковник Дж. Хэтт, к которому я обратился по этому поводу, сообщил, что генерал Вейган писал в своей «Истории французской армии» (Histoire de l’armee française, Flammarion, 1953, стр.244), не указывая источника: «Наполеон также говорил: «Искусство войны — простое искусство, там все дело в исполнении». Профессор Ж. Тюлар указал, что он нашел следующие слова у Adrien Ansette, Napoleon, vues politiques, ed.1939, стр.254: «Искусство войны — простое искусство, там все дело в исполнении; здесь нет ничего смутного; все, что нужно — здравый смысл, и никакой идеологии».